Однажды на привале Бурлак подозвал меня и Гайворона — своего заместителя. Гайворон раньше служил в эсэсовских частях, на его руке выше локтя был вытатуирован номер группы крови.
Бурлак сказал, что еще несколько дней — и от сотни не останется и следа. Выход только один — оторваться от преследователей и уйти за польско-чешскую границу. Польские коммунисты не смогут перейти государственный кордон.
Гайворон сразу начал готовить людей к рейду. Мне поручили уничтожить документы, предупредить людей, связанных с нами. Бурлак и Гайворон приказали военно-полевой жандармерии[38] убрать всех, в ком сомневались. Раненых пристрелили. От сотни осталось человек тридцать — только самые верные, кто не мог рассчитывать на пощаду.
Шли на запад сутками, почти без привалов и ночлегов. В одной из мелких стычек был ранен Гайворон. Бурлак дружил с ним с сорок четвертого, когда вместе служили в полиции, участвовали во многих акциях. Рассказывали, что однажды Гайворон спас жизнь сотнику. Бурлак подошел к другу. «Тебе конец, доктор», — сказал он. Гайворона мы звали доктором за то, что носил пенсне. Доктор умолял не добивать — через несколько дней встанет на ноги и сможет идти сам. Сотник покачал головой и вынул пистолет… Он бы и меня добил, если бы ранили, потому что не знал, что такое жалость. У границы на ту сторону ушел связной. Он возвратился с местным хлопцем из глинковцев[39] — между нашим и их руководством существовала договоренность о взаимопомощи. Глинковец провел нас в обход пограничного поста, помог продовольствием и одеждой. Тогда, в начале сорок седьмого, граница Чехословакии охранялась еще плохо, а глинковцы имели кое-какие силы… Двинулись в глубь Словакии. Бурлак приказал никого не трогать, чтобы не злить население и не обнаруживать себя. Он тогда улыбался, говорил: придет время — мы и здесь погуляем. Настроение у сотника было прекрасное, впервые за много дней мы чувствовали себя в относительной безопасности. И даже когда хлопцы вырезали жителей маленького хутора, сотник не рассердился.
Чехословацкие пограничники настигли нас в горном ущелье. Это была часть, сформированная из рабочих пражских заводов и коммунистов. Они закрыли выходы из ущелья тяжелыми пулеметами. А справа и слева были горы. Пограничники предложили сдаться. Сотник просил пропустить нас с оружием, обещал никого не трогать. Но эти чешские коммунисты оказались такими же упрямыми, как и русские и польские: они требовали полной капитуляции.
В атаках обычно в первой цепи шел Бурлак, а в последней Гайворон. Но доктора не было в живых. Бурлак мне сказал: «Ты займешь его место: стреляй в каждого, кто струсит…»
Бурлак поднял остатки сотни в атаку. Это было самоубийство.
Вы знаете, в такие минуты все запоминается очень остро: у меня и сейчас стоит перед глазами солнце — оно только-только поднялось, круглое, добродушное, веселое. Оно мне показалось почему-то фиолетовым и глупым.
Чехи долго не стреляли, наверное, надеялись, что мы одумаемся. А потом один из наших решил бежать. Я его срезала очередью. Бурлак крикнул: «Так его…» И тогда заработали пулеметы. Они все легли там. Бурлак, раненный, отбивался гранатами, и его очередью прошило. Я чудом ушла вместе с проводником-глинковцем.
У меня были хорошие документы, будто я сидела в немецком лагере. Вернулась в Польшу, предъявила их…
Долго молчали. Потом Северин мрачно пробормотал:
— Интересная получается ситуация. Значит, били вас и украинские, и польские, и чешские коммунисты…
Оксана обмяла подругу, ласково провела рукой по русой косе.
— А дальше? Что дальше было?
— Работа, — неопределенно пожала плечами Ива. — Но это уже не только моя тайна…
Снова выпили за здоровье тех, кто сражается. И Ива села за пианино, но играть не стала, задумалась.
Хмель ударил «боевику» в голову. Северин все порывался рассказать, как однажды они громили село, поддерживавшее партизан, и как здорово горели хаты.
— Солома на крышах как порох…
— Сорока с вами был? — равнодушно спросила Ива.
— С нами. Этот сучий последыш только в таких акциях и участвовал, а настоящего боя не нюхал.
Оксана положила голову на плечо «боевику», ласково заглянула ему в глаза.
Они замолчали. Северин достал пачку папирос, Ива поднялась из-за пианино, попросила: «Дай и мне» и ушла на кухню, бросив пренебрежительно: «Помилуйтесь, а я покурю».
Через некоторое время к ней вышла Оксана. Умоляюще попросила:
38
ВПШ — военно-полевая жандармерия — следила «за порядком» в бандах, карала непокорных и колеблющихся, осуществляла расправу с инакомыслящими.