ИСКАТЕЛЬ № 6 1969
Иван КЫЧАКОВ
ТРИНАДЦАТЬ
Коллежский секретарь Андрей Юрьевич Пересветов, исполняющий обязанности пристава второго участка Пресненской части города Москвы, сидел, чуть повернувшись к окну, в своем кабинете и меланхолическими движениями тонких пальцев перелистывал донесение провокатора.
«…Последнее совещание, — писал провокатор, — проходило на квартире у Семеныча в четверг, 2 июня. Присутствовала вся четверка. Семеныч очень болен, кашляет, по ночам ему снятся кошмары…»
Пересветов поморщился — ему бы романы писать, этому хлюсту, а не донесения.
«Говорили о делах — все требуют заданий, а Семеныч отмалчивается. Интересовались: какова точка зрения Ленина на дальнейшее развитие революции, спросили: что же теперь делать? Семеныч ответил: усваивать опыт последних форм борьбы, подготавливать новые силы в главных центрах движения».
Пристав подчеркнул красным карандашом последние слова и задумался.
Десять лет назад он, молоденький выпускник училища Петербургского жандармского корпуса, в сочельник, 24 декабря, прибыл в Москву. Как он был хорош в своем голубом мундире с серебряными оплечьями! Начальник был с ним ласков. Первые ступени служебной лестницы дались легко. Дело, которому он ревностно служил, казалось прочным.
И вдруг все рухнуло… Баррикады пятого года, растерянность и почти полная дезорганизация полицейского аппарата потрясли его. Когда в одну из атак восставших полковник, его наставник, которому он стремился подражать, вдруг начал трясущимися руками срывать погоны, Пересветов выхватил револьвер. Еще мгновение — и он бы покончил с собой.
Но, слава богу, минутная слабость прошла. И когда в Москву нагрянули семеновцы, Пересветов сумел выдвинуться и сделать кое-какую карьеру.
Считая себя в некотором роде лириком и даже немного философом, пристав долго смотрел поверх крыш в голубую даль, сравнивая свое теперешнее положение с непостоянством погоды.
В самом деле, лето выдалось не поймешь какое — жаркие, душные дни сменяются ненастьем, утром — солнце, к обеду — дождь, вечером громыхают громы, сверкают молнии, а ночью опять звезды и тишина. И настроение… да, настроение смутное.
Отчего же?
Прежде всего он хорошо понимал, что пятый год — лишь зарницы надвигающейся грозы. В своих донесениях он все время подчеркивал, что нельзя успокаиваться, что революционеры уходят в глубокое подполье и готовят новые-силы.
Но начальство (в тупости которого он теперь не сомневался) словно не замечало его писаний. Вверх опять полезли выскочки и подхалимы. Его дружок по выпуску, трус и тупица Воеводин, например, стал при главном управлении чиновником особых поручений. А ему, Пересветову, за четыре года ни одного повышения, лишь одни благодарности в приказах.
Поймав себя на этой мысли, он усмехнулся.
«Ну что ты хочешь? Сейчас, когда Москва объявлена на положении усиленной охраны, тебе доверен один из главных участков — Пресненский. Дела у тебя идут гладко. В твоем распоряжении вахмистр и четырнадцать унтер-офицеров. Четверо несут попеременно круглосуточное дежурство, двое — писарскую службу, один исправляет обязанности справочника — хранит картотеку, а семеро молодцов трудятся филерами. Околоточные и городовые надежны, исправно шлют донесения шесть строжайше засекреченных осведомителей…
Да и сидишь ты не в какой-нибудь дыре, а в центре первопрестольной — большое светлое здание, на втором этаже великолепная квартира с окнами на Зоологический сад…»
Он повернулся в сторону сада и поморщился.
«Да, сад — до поздней ночи гремит музыка (черт бы ее побрал!), идут спектакли, гуляния, проводятся международные чемпионаты французской борьбы…»
Наконец-то на ум пришло слово, которое он так долго искал.
— Да, да, борьбы! — сказал он громко и пристукнул кулаком.
Именно борьбы жаждала его натура — настоящей, сложной, с опасностями и даже пусть с временными неудачами, но непременно с громкой победой.
Недавно, просматривая архив, Пересветов натолкнулся на важный документ. Оказывается, Ленин в марте 1906 года был в Москве и даже провел несколько совещаний с большевиками. Одно такое собрание проходило в здании Шереметьевской больницы, в квартире медицинской сестры. Речь шла о забастовке 7 декабря. Уже по вопросам, которые задавал Ленин, было ясно — это человек не фразы, а дела. Ленин спрашивал, почему некоторые предприятия выступили позже. Говорил, что большевики правильно делали, когда шли к рабочим, сумели вывести их на улицу, но неправильно, что не смогли поднять на вооруженное восстание солдат.
Как негодовал тогда Пересветов, перечитывая старый документ! Ленин был в Москве, а эти тупицы из управления из-за своей нерасторопности упустили его. Конечно, Ленин — великолепный конспиратор, но если бы Пересветову поручили… А теперь изволь кусать локти — Ленин снова в эмиграции, и до него не доберешься.
Правда, начальник жандармского управления Московской губернии то и дело строчил победные реляции. В течение осени 1907 года арестовали весь состав Московского комитета во главе с секретарем Любимовым, замоскворецкое, рогожское, сокольническое и лефортовское районные партийные собрания, разгромили Железнодорожный и Бутырский райкомы партии.
«Урожайным» был и 1908 год — 1 июня арестовали часть делегатов партийной конференции Московской окружной организации, в феврале раскрыли типографию большевистской газеты «Борьба», в конце года схватили секретаря окружкома Потапова, в доме Чагина по Милютинскому переулку обнаружили подпольный склад — около 140 пудов нелегальных изданий: листовок, брошюр и книг.
Однако гром победных донесений ничуть не утешал Пересветова. Он-то хорошо знал, что большевики, накапливают новые силы и в трудных условиях действуют самоотверженно. И потом вот это последнее сообщение провокатора доказывает, что Пресненская районная группа действует. Да и одна ли эта группа?
Раздумья пристава прервал вахмистр.
Громко постучав, он вошел и с важным видом доложил:
— Явилась «тринадцатая».
Пересветов поморщился, словно раскусил ягодку клюквы, и сказал недовольно:
— Пусти…
Но морщился он напрасно — рассказ тайной агентки заинтересовал его.
* * *День был жаркий и душный.
На Смоленском рынке торговка Соловьева, обливаясь потом, спешила распродать свой товар — перекупленные у мытищинских огородников ранние огурчики.
Базарные завсегдатаи звали ее по-разному: кто Соловьихой — в насмешку за писклявый голос, кто Тарелкой — за округлые формы.
Соловьихе осталось продать две небольшие кучки огурцов, поэтому она торопилась, кричала визгливее обычного и переругивалась с соседом — стариком, продающим прошлогодние соленые грибы.
— Ах, какие хорошенькие огурчики, — услышала она голос со стороны, обернулась, чуть не опрокинув кадочку старика, увидела молодую женщину и затараторила, как швейная машинка:
— Бери, бери, милая, бери, хорошая, сама садила-сеяла, а уж вкусны да ароматны — и сказать нельзя. Ты понюхай, понюхай, дорогая, не стесняйся.
Она совала огурчик под нос покупательницы, глядя на нее своими маленькими, маслянисто блестящими глазками снизу вверх.
Покупательница засмеялась — словно в колокольчик позвонила.
Была она молода и стройна, на чистом лице четко вырисовывались черные брови, прямой нос чуточку вздернут, яркие губы складываются аккуратным бантиком, пышная прическа скрыта под большой соломенной шляпкой.
«Брюнетка, — подумала Соловьиха, — добрая, непременно возьмет».
И о новой энергией принялась расхваливать свой товар.
Вскоре она уже пересчитывала деньги, полученные от покупательницы.
— Ну вот, счастливая, ты меня и ослобонила, — сказала Соловьиха, подавая пакет.
— Не думаю, Марковна, — возразила покупательница. — В кои-то веки встретились да так ни с чем и разошлись?