— Федоров!
Лицо Владимира вытянулось, глаза сузились и потускнели.
— Федоров, совсем оглох! — кричала в дверь Спыткина. — На ходу спишь.
В двери появился заспанный мужчина в кителе надзирателя, плохо выбритый, вялый, точно с похмелья.
— Ну тут я, тут, — бормотал он, едва разлепляя ссохшиеся губы.
— У господина Королева свидание с сестрой. Сиди у дверей и никого не впускай. Понятно?
— Понятно, чего уж…
Через некоторое время Спыткина привела Веру, одетую в голубое платье, и, не глядя на встречающихся, прикрывая рот рукой, прошептала в ухо Федорову:
— Гляди, чтоб все по-хорошему. Понял? Пятнадцать минут — и на место.
Федоров тяжело мотнул головой и, когда Спыткина ушла, начал лениво смотреть на вверенную ему пару. Китель надзирателя он таскал на плечах более пятнадцати лет и за это время досыта насмотрелся на подобные сценки — тут и слезы и рыдания, упреки и увещевания, боль и горечь. Только вот радости приходилось видеть мало. В первую минуту, бывает, промелькнет, как зарница, а потом опять печаль.
Но Королевы почему-то радовались: у девицы так прямо рот до ушей, да и парень все время улыбается.
Интересно, о чем говорят?
Федоров стал прислушиваться.
Говорили о какой-то бабушке, о том, что у Алика зуб вырос, что папаша сняли новую квартиру…
Вынув из бокового кармана часы-луковицу на толстой медной цепочке, Федоров постучал по крышке, открыл ее и начал смотреть на большую стрелку.
«Вот добежит до девятки — и разведу», — решил он.
Но стрелка не хотела бежать. Часы тикали, а стрелка стояла, словно дразня надзирателя.
Он осторожно потряс часы возле уха — стрелка все равно не двигалась. Раза два тряхнув рукой как следует, Федоров с треском захлопнул крышку, сунул часы в карман, поднялся и сказал хрипло:
— Все. Больше не разрешаю. Время кончилось.
Он знал, что сейчас его начнут упрашивать, может, рублевик или полтинник в руку сунут, но эти даже и не подумали заговорить с ним. Наоборот, они словно обрадовались, что свидание окончено, и, легко кивнув друг другу, разошлись.
Федоров остался крайне недоволен таким поведением брата и сестры — на их денежки он надеялся слегка промочить глотку.
Недовольный, он вышел на улицу.
Кто-то дернул его за рукав.
Повернувшись, Федоров увидел Королева.
— На минутку…
— Ну, чего надо? — спросил Федоров.
— Вы меня не узнаете?
Федоров заморгал глазами, всматриваясь в лицо собеседника.
— Бутырки помните? Вы у нас надзирателем были…
— Хто его знает. Многих перевидал — всех не упомнишь.
— Дядя Гриша, да вы же меня тогда от карцера спасли. Я вам век благодарен. Неужели Володьку-студента не помните?
На лице у Федорова появилось выражение, отдаленно напоминающее улыбку.
— Вспомнил! Ты в шестой сидел, в той, в крайней.
— Ну конечно! Дорогой ты мой, я тебя несколько раз искал, все отблагодарить хотел.
Надзиратель потупился — больно уж ему нравились слова парня.
— Вот, возьми пока пятерку, — говорил Владимир, подавая деньги. — А завтра часов в шесть вечера приходи…
— Куда?
— В портерную, что на Кудринской площади. Знаешь?
— Как не знать, — ухмыльнулся Федоров, — заведение известное.
— Значит, договорились?
— А как же…
Он так лихо подмигнул, что вся левая сторона лица дико перекосилась.
* * *Побег… Это известие и обрадовало и испугало одновременно. Вырваться на волю — да кто же об этом не мечтал! Бывало, ночью в камере, когда стоит невыносимая духота, Наташа сядет на койке, поджав ноги под длинную грубую рубашку, и начинает фантазировать: вот грянула революция, всюду развеваются алые знамена, толпы народа бегут к тюрьме и…
Да, это была самая красивая и самая заветная мечта.
Но бежать самим… Разве можно пройти сквозь эти толстые стены и решетки, сквозь строй надзирателей и часовых, разве можно отпереть столько замков, распахнуть столько дверей? А потом там, на воле, куда бежать? В чем — в этих дурацких халатах? Без документов и денег?
Вера смотрела в глаза подругам и видела в одних восторг, в других смятение и неверие, в третьих страх.
Особенно разволновались Маруся Никифорова и Фрида Иткинд — обе побледнели и молчали, плотно сжав губы. Одной чудились выстрелы — раны и кровь, другой представлялась виселица — толстая веревка с грубым узлом на конце. Они почти не слышали, что говорили другие. А когда Фрида разобрала, наконец, слово «оружие», ее даже шатнуло в сторону.
— Что с тобой? Ты нездорова? — участливо спросила Вера.
— Я прилягу. Меня тошнит.
Ночью к ней тихонько подошла Аннушка.
— Не спишь? Знаю — тебе не до сна… — Мягкая ее рука легла на плечо. — Ты не мучайся, милая. Если страшно — откажись. Никто тебя не осудит. Это дело добровольное.
«Не осудит…» Да разве чьего-то суда боялась она? Нет, совсем нет, просто холодный, липкий страх вполз в душу и не давал покоя. И за это она сама, сама судила себя.
Аннушка вздохнула и отошла. А Фрида точно холодной водой освежилась, ей стало легче дышать и спокойнее думать.
— Ну, а на воле опять к своим? — слышался тихий — шепот Аннушки, — Опять за бомбы?
— Нет, нет, — горячо протестовала Наташа, — к террору я больше не вернусь.
— И верно… этим ничего не добьешься. Помнишь завещание народовольца Михайлова: «Завещаю вам, братья: не посылайте слишком молодых людей в борьбу на смерть, давайте окрепнуть их характерам, давайте время развить их все духовные силы…»
Наташа долго молчала. Потом тихо спросила:
— А разве он так завещал?
— А ты и не знала?
Фриду начала окутывать синяя дымка сна. Засыпая, она думала: «Они уже думают о воле…»
Утром, когда уголовных увели, вновь начались обсуждения деталей побега. Решили — Наташа будет ведать деньгами и документами, Аннушка — адресами, Вера — одеждой. А Вильгельмине по решению друзей с воли отвели самую трудную роль.
От того, как она исполнит ее, зависело почти все.
* * *Шура, или, как ее теперь официально называли, «надзирательница двадцать семь», Спыткиной, которой не так-то легко угодить, понравилась. Была она расторопна, смышлена, на дежурстве не смыкала глаз, все приказания исполняла быстро и с охотой. Веселая и общительная, Шура легко, с двух-трех слов, сходилась с людьми, не кичилась, не важничала, а главное — не брезговала никакой черной работой.
Невзлюбила ее одна лишь Федотова — по номерному знаку семнадцатая, а за что — и сама не знала.
— Болтушка какая-то, — говорила она, по обыкновению своему брезгливо выпячивая всегда мокрые губы. — Не приживется она у нас — помяните мое слово.
Когда прошел слух о женихе-кавказце, Федотова даже громко рассмеялась, что было с ней крайне редко.
— Видали мы таких женишков — не маленькие. Да если бы действительно был у нее жених, разве бы он позволил жить ей при тюрьме?
— А вот и позволил бы! — заступалась Веселова. — Он еще до помолвки хотел ей номер в гостинице снять. А она отказалась.
— Это еще почему? — недоверчиво скосила глаза Федотова.
— А потому, что порядочная.
Федотова фыркнула и, поворачиваясь на стуле всем своим грузным телом, недовольно махнула рукой — дескать, поживем — увидим.
И тут с парадного позвонили.
Федотова пошла открывать дверь, да так и обмерла — перед ней стоял молодой, среднего роста, широкоплечий, стройный грузин в отличном костюме. В левой руке он держал на весу маленькую, отделанную костью тросточку.
— Пардон, — сказал он, слегка наклоняясь, — прошу, любезная (у него вышло как «лубэзная»), позвать Александру Васильевну Тарасову.
В руке у Федотовой блеснула крупная монета.
— Приехал… — только и могла произнести она, вернувшись в привратную и уставясь стеклянными глазами на Веселову.
— Кто приехал?
— Да он… жених!
Веселова бросилась к двери, а Федотова тяжело опустилась на стул.