…Сегодня праздник. Я послал тебе радиограмму вчера. А после обеда Николай заставил меня плясать. Спасибо за теплые слова, Майка. Знаешь, а они согревают, Майка, и мне… (дальше зачеркнуто).
Значит, Коля заставил меня плясать. И главное, ты понимаешь, Майка, требует нечто современное исполнить. Я в темпе изобразил помесь гопака и твиста, и только потом получил листок с твоими словами, написанными Колькиной рукой.
Потом этот чалдон достает из чемодана две белые рубашки:
— Переоденься, старик. Ведь и в тайге сегодня праздник.
Ты чувствуешь? Он стал меня звать «стариком»… Верно, говорят, дурной пример заразителен.
И в праздничную ночь пресловутое Белое Безмолвие выдало нам изумительные салюты. Мы только что были с Николаем на крыльце. Промерзли до костей, но не могли уйти в дом. Мы смотрели, как горит небо. И у меня нет слов, чтобы передать величие сполохов.
Сказал об этом Николаю.
Он раздевается. Стаскивает через голову белую рубашку и притворно ворчит:
— Красиво-то, красиво… Слов нет. А вот что я буду делать с непрохождением? Опять связь с центром будет барахлить…
Вот если бы только сияние, а магнитные бури побоку…
Ты слышишь, Майка, чего он хочет? Он многое хочет, этот парень… Так и надо, наверное, хотеть многого…
Спокойной ночи, Майка…»
— Эти северные фазаны могли быть и пожирнее, — сказал Яшка, придирчиво разглядывая тушку только что ощипанной им куропатки.
Он отложил ее в сторону и принялся за вторую. Сегодня его, Яшки, очередь заниматься готовкой. Николай забрал ружье и ушел пострелять. В этом году хороший урожай выдался на куропаток. Они белым облаком срывались чуть не из-под каждого куста и садились рядом, под выстрел, покорные в своей самоубийственной отрешенности. Добыть на обед пару или тройку — все равно что сходить на базар.
Яшка посмотрел на часы. Через три часа начнется сеанс. Николай будет работать на рации, передавать результаты метеонаблюдений. Значит, через два часа он вернется и станет презрительно хмыкать, вспоминая недобрым словом некоторых легкомысленных специалистов по бычкам в томатном соусе.
— Ну, фазаны, раздевайтесь побыстрее, — сердито сказал Яшка куропаткам. — Обед должен быть вовремя. Мне совсем ни к чему Колькины намеки…
«Неплохо б сконструировать машину для ощипывания птицы», — подумал он.
Потом быстро начистил картошки, морщась, резал лук и старался делать все быстро, поглядывая на часы и вполголоса напевая:
— В тумане скрылась милая Одесса…
Щелкнуло в печке. Дверца приоткрылась, и обгоревшая головешка упала на пол. Яшка резко нагнулся и ловко швырнул ее обратно.
— Золотые огоньки…
Ах, как божественно пахнут тушеные куропатки с картошкой!
Яшка снимал крышку с кастрюли, с наслаждением водил носом слева направо и справа налево, жмурился, цокал языком и уже с досадой смотрел на часы.
— Поросенок, — сказал Яшка. — Мог бы прийти пораньше.
Он сунул кастрюлю в духовку. «Пусть дойдет». Принялся прибирать в кухне.
Прошло еще полчаса.
Прошел срок радиосеанса.
Яков выходил на крыльцо. Сначала сердито, потом беспокойно смотрел на безразличный частокол лиственниц и, содрогаясь, слушал мягкие шаги подкрадывающейся ночи.
Прошел час после срока. Густая тень проглотила их домик. Он еще раз вышел на крыльцо, но снова увидел лишь стену лиственниц и снег.
Печь остывала. Патронташ Яшка отбросил в угол и коробку патронов к винчестеру высыпал прямо в карман. Сдернул с вешалки шапку и…
Скрипнула дверь.
Выпала из рук шапка, и Яков отступил назад.
Часто дыша, опираясь на ствол ружья, за порогом стоял Николай.
Он поднял ногу, занес ее, силясь шагнуть. Медленно наклонился. И начал падать. Вперед и немного в сторону.
«Я провозился с ним весь вечер. Дело сложнее, чем я думал. Он встретил медведя. Видно, бродягу, не успевшего залечь на зиму. Медведя Николай убил. Что этому здоровяку какой-то медведь! Но когда возвращался, поломал лыжу. Шел пешком по тайге и запоролся в наледь. Это очень страшная штука — наледь.
Представляешь, окунуться в воду при наших морозах?! Как он добрался, не приложу ума. Ноги я ему оттер, — но простудился парень. Лоб горячий. Вторые сутки наша станция не передает сводки. Рацией я овладеть не успел. Правда, молчание — сигнал о том, что здесь что-то случилось. Но могут подумать, что опять магнитные бури забивают связь… Да и послать самолет нельзя: для АН-2 здесь пока нет площадки. Впрочем, ладно. Думаю, к утру ему станет лучше…
Выходил сейчас снять показания. Хоть и молчим, но наблюдения — святое дело. Эх, что сейчас делается на небе, Майка! Давно я собираюсь… Ну ладно. Попробую.
Понимаешь, в этом есть что-то величественное. Сполох… Старинное русское слово «пожар»… И сейчас еще в Сибири, на Русском Севере, зовут так пожар неба.
Разумом приемлешь все это: магнитные бури, пятна на солнце, светящиеся газы за сотни километров. Все это так, но сердцу труднее давать команды, сердце не хочет мириться с формулами и ищет в сполохах свои странные, ему лишь понятные тайны.
Как противоречиво людское слово о сполохах… Колымские якуты называли их юкагирским огнем. Старики рассказывают, что это горят далеко на Севере горы из серы. Как знать: не бежали ли их предки от гнева огнедышащих гор, что тихо умерли потом и заросли сейчас лиственницей и кедрачом?
Старый охотник — чукча Этелькут рассказал мне старинное предание о том, как верхние люди раскладывают костры, большие костры на небе, и беззвучно пляшут в честь Великой охоты на Большого Моржа, который живет на суше…
«Это отсвечивают льды в Северном океане», — так говорят эскимосы.
А пока мы смотрим на небо и немеем от восхищения. Серебристые занавеси, разноцветные столбы, клубящиеся волны загадочного света. И когда северное сияние набирает полную силу, в нем слышится поражающее душу дыхание пламени.
Вот встают из земли лучи. Они тянутся к зениту, а если дует ветер, то кажется, будто колышет эти лучи, как в поле колосья.
Потом из этого цветного смятения ударит в землю парабола света — будто изогнутая струя молока…
Иногда в это время падают звезды. И там, где закончили они путь, мгновенно снова вспыхивает небо. Новые сполохи горят разрастаясь.
Но есть в этой красоте и оборотная сторона. Как, впрочем, во всякой уж очень большой красоте. И эта, северная, мстит тем, кто слишком долго любуется ею.
Есть такое слово «мерячка». Я, Майка, не верил, да и сейчас верю с трудом, хотя слыхал немало об этом от старожилов.
Мерячка — это полярная истерия, ею заболевают будто иногда люди под воздействием северного сияния. Люди с ослабленным организмом.
Верится с трудом. По крайней мере, сам я никаких признаков не ощущаю.
…Что-то мой парень спит неспокойно…»
Небо горело. Языки разноцветного пламени лизали верхушки лиственниц, радужной поземкой проносились по своду и гасли. Потом снова рождались потоки света, заставляя поблекнуть звезды, и шли упрямой лавиной, сражаясь с мрачными тенями ночи.
А тайга стояла притихшая и светлая.
Вот в северной части неба колыхнулся зеленый бархат необыкновенных гигантских штор. Они будут расти, пока не закроют от глаз человека великую драму Ночи и Света.
Яшка усмехнулся.
— Красотища!
Поежился от мороза, постучал валенками друг о друга.
Вдруг его крепко рванули за плечо. Яшка резко повернулся.
— Николай!
Радист стоял босиком на оледеневшем крыльце и судорожно мял на груди рубашку.
— Небо горит! Потуши его, потуши…
Николай выпустил Яшкино плечо.
Напрягая силы, Яшка втолкнул парня в дверь.
Николай упал на пол «кают-компании», вздрагивал всем телом, невнятно выговаривая что-то.