Подуло холодным, пронизывающим ветром. Высокогорный ледник и в июньский зной обжигал легкие простудной изморозью. Трава от нее рыжела, листья голубики заиндевели. Лишь форель сверкала радужными молниями в истоках горных рек, струившихся из-под ледников, радуясь студеной чистоте протоков. Роберт неожиданно вспомнил, как вместе с Крафтом взобрался он вот на такую же заоблачную высь там, за шахтой Грюнбаха. Тогда ему думалось, что он поднялся на самую высокую вершину своей жизни!. Он уходил тогда на свой первый бой с фашизмом, на первую партизанскую операцию…
Роберт вдруг почувствовал, как вздрогнула рука Крафта. Крафт открыл глаза и что-то прошептал. Партизаны остановились и бережно опустили носилки.
— Откройте бюст, — с трудом проговорил Крафт и попытался приподняться на локтях.
Петр и Янош сняли с плеч ремни и опустили завернутый в брезент бюст на гранитную глыбу.
Лучи заходящего солнца в этот час уже освещали лишь вершины Альп, высвечивали на них снега и ледники рубиновым цветом, переходившим в густо-лиловый, потом иссиня-фиолетовый — там, где из ущелий поднималась глубокая тень ночи.
Партизаны полукольцом окружили гранитный постамент, высеченный великим скульптором — природой. Взволнованно ждали, когда спадет брезент.
«Правильно решил Крафт, — подумал Петр. — Перед решающим броском приказал расчехлить наше знамя!»
— Ты слышишь меня, Роберт? — теряя силы, прошептал Крафт.
Глотая слезы, юноша опустился рядом с раненым на колени, приподнял его повыше, чтобы Крафт лучше видел бюст. И снова и снова, глядя на бледное лицо своего старшего друга, Роберт мысленно возвращался ко всем этапам этой отважной подпольной эстафеты, к жестокому поединку с гестапо, фашистским рейхом, который они начали еще там, на шахте в Грюнбахе.
Брезент упал на гранит, словно плащ-палатка, сброшенная с плеч солдата. Последние луни солнца скользнули по бронзе, запламенели, будто отблесками военных пожарищ, что бушевали на тысячекилометровых фронтах беспримерной в истории битвы, отразились, заискрились на стволах партизанского оружия.
И, словно салютуя вождю мирового пролетариата, там, где давал, свой решительный бой фашистам партизанский арьергард, прогремели раскаты противотанковых гранат и очереди партизанских автоматов.
Быть может, трем смельчакам еще довелось увидеть, как на самом гребне горы снова развернулась стальная шеренга бесстрашных воинов-интернационалистов, подняла как знамя спасенный бюст Ленина и двинулась дальше, к вершине…
«Храните единство партии, как хранил его Ленин. 10 Всеукраинскому съезду КП(б)У от рабочих и служащих Жмеринского узла…»
Бронзовый бюст Ленина с этой надписью, выгравированной на нем, впервые я увидел в августе 1965 года, когда по заданию «Правды» был в главном городе австрийской земли Тироль Инсбруке. Он хранился в редакции Инсбрукского филиала центрального органа Австрийской компартии газеты «Фольксштимме» вместе с листовками военных лет, призывающими австрийцев участвовать в движении Сопротивления, вместе с пожелтевшими фотографиями подпольщиков и партизанским оружием.
Какой, однако, судьбой бюст вождя мирового пролетариата, отлитый на Украине десятки лет назад, оказался так далеко от Родины, почему его окружали драгоценные реликвии австрийских коммунистов — памятники подпольной борьбы с фашизмом?
— Коммунисты всегда были и остаются с Лениным, а ленинские мысли, ленинские идеи всегда были, есть и будут с коммунистами, где бы они ни боролись за дело трудящихся под знаменем марксизма-ленинизма, пролетарского интернационализма, единства и сплоченности. Бессмертное ленинское учение постоянно вдохновляет бойцов-коммунистов на подвиги. Один из таких подвигов и совершили в годы войны наши товарищи, сумевшие спасти бюст Ленина, вывезенный фашистами с Украины для переплавки в рейхе! — Так закончил свой рассказ председатель тирольской организации коммунистов, член ЦК Компартии Австрии Макс Флекингер, в прошлом кадровый железнодорожник.
В тот вечер мы долго беседовали с австрийскими товарищами, собравшимися в редакции, вспоминали годы войны, говорили о борцах-антифашистах, о подвигах, совершенных участниками Сопротивления.
— Спасение бюста Ленина — подвиг, для нас ставший уже настоящей легендой, — сказали мне австрийские товарищи, когда я захотел узнать имена подпольщиков, совершивших этот подвиг, и его подробности. — Мы до сих пор не знаем точно имен всех тех рабочих-интернационалистов, подпольщиков, партизан, которые совместно совершили эту героическую операцию. Лишь догадываться можно и о подробностях. Но мы знаем об этом подвиге главное — его совершили люди, беззаветно преданные делу интернационализма, классовой солидарности пролетариев. Имя Ленина было для них знаменем, а жизнь великого вождя — образцом служения великому делу освобождения трудящихся. Плечом к плечу с советским народом, в братском союзе с сынами и дочерьми страны победившего социализма они шли на бой с фашизмом…
Я вспомнил эти слова год спустя, когда члены делегации Советского Союза, находившейся в Австрии по приглашению ЦК КПА, посетили Инсбрук. Мне довелось присутствовать на торжественном заседании местной организации Австрийской компартии. Здесь я стал свидетелем незабываемого, торжественного акта передачи спасенного в годы войны бюста Ленина делегации КПСС. В помещении тирольской организации Коммунистической партии Австрии в тот день снова звучал рассказ о подвиге, совершенном безвестными австрийскими героями-коммунистами.
В повести «Красный сигнал», над которой я стал работать сразу же после этого волнующего события, я сделал попытку представить, как мог быть совершен этот подвиг. Памяти всех героев — борцов австрийского Сопротивления, участников спасения бюста Ленина, посвящается эта повесть.
Эдуард КОРПАЧЕВ
МЫ ИДЕМ ПО АФРИКЕ
1
Могло показаться, что была погоня за счастьем, хотя при бешеной езде по горным африканским дорогам ближе до беды, но, может быть, это все-таки была погоня за счастьем, за острыми, навсегда остающимися в памяти впечатлениями, которых так жаждешь в двадцать лет. Володя Костебелов, усмехнувшись своим мыслям, все же наддал газу и соскальзывающими руками крепче обхватил разогретую баранку руля, как будто и в самом деле гнался за впечатлениями, а не чаял поскорее добраться до шумного, блистающего зданиями, лаком автомобилей, политым и тут же просыхающим асфальтом, раскинувшегося по морскому побережью большого города Алжира. Он привык к неторопливым, овеянным мучнистой пылью белорусским большакам и проселкам, а потом отвык от них в Минске, потому что стал студентом политехнического института. И когда нарядный океанский теплоход доставил его и друзей на алжирскую землю, в международный студенческий лагерь, пришлось привыкать к стремительным, бешеным скоростям, потому что здесь все водили машины с такой самоуверенной лихостью, что было страшно, хотя и не очень — ведь ни разу не разбился, — следить напряженными глазами за отчаянно бросающейся под колеса грузовика сухой, как брезент, асфальтовой лентой, беречься неожиданных, выстреливающих из-за скалистых поворотов встречных машин и боковым зрением ощущать близость пропасти, ее гибельные тартарары. Он бы и не гнал свою машину так, что всхлипывали борта, если бы ехал один, но всегда в кабине сидел или командир алжирского трудового отряда, или двенадцатилетний кофейный арабчонок Омар, да еще в кузове был кто-нибудь.
И вот сейчас прижимало к нему на поворотах Омара, а наверху ехали еще двое арабских парней, и один из них, с желтым, спеченным лицом, коротко стриженный, точно обгоревший, парень Мурзук, постоянно вызывал в нем досаду своей обычной замкнутостью, хоть говорить им было бы нелегко, имея запас десяти-двадцати слов, но ведь можно многое сказать и взглядом, и улыбкой. Володя наверняка знал, что это Мурзук стукнул по верху кабины, поторапливая ехать, и он не гнал бы свою машину в горах; но раз так, раз недоволен этот замкнутый, непонятный парень, — Володя дал волю испытанному любыми скоростями мотору. И тотчас восторженно сверкнул угольными глазами Омар. Володя перехватил этот взгляд, даже не глядя на мальчонку, точно так же, как видел его курчавую смоляную голову, его высосанную солнцем не синюю и не белую маечку, его нетерпение и желание дружить с русскими ребятами и вместе с ними быстро мчаться вперед, в приморский город Алжир, в новую жизнь, так щедро распахнувшуюся перед ним в это знойное лето, похожее на все прежние двенадцать лет его жизни и все же иное. Да и что Омар, дитя Африки, восторженный, как все мальчишки на свете, — сам Володя, припадая к рулю, страшась сумасшедшей езды и наслаждаясь ею, ощутил себя хозяином горных дорог, асом, который летает как черт. А ведь и вправду стал он за месяц бесстрашным асом, подобно воздушным асам, потому что при движении в горах ты уже не совсем принадлежишь земле, находишься как бы в бреющем полете, и на отчаянных поворотах, когда грузовик приближается к пропасти и пропасть разверзается оголенными склонами коричневых и охристых гор, голова кружится и тело становится не твоим и ничего не весит. Но зато вдвое дороже касание попутчика. Хоть Омар еще мальчишка, да все же его касание словно отключает страх, и Володя любил в эти мгновения мальчика, как брата, пускай даже такими разными братьями они были. А может, и не разными: один темен телом, только лицо чуть посветлее, как абрикосовая косточка, и другой за месяц почернел.