Когда Гнат отвернулся к окну, Сапаров толкнул Кузю локтем и, сделав брезгливую гримасу, махнул рукой. Мол, пусть его. Отдай ему эти бумажки. Все равно богатому с них не быть.
— Жадность его погубила, — строго сказал Кузя.
— Азартный человек — что больной. Какой с него спрос?
Кузя встряхнул мешок и засунул туда еще две трешки.
— Сердца у тебя нет, Кузя, — продолжал гнуть Сапаров, — человек столько работал…
— Где работал? Я что-то не видел.
Свою знаменитую речь Гнат произнес именно после этих слов, взорвавших его надежно запрятанное самолюбие. Весь вытянутый до хруста, с вымученными бессонницей глазами, в которых пульсировало отчаяние, он начал цедить слова по одному, как бы подхлестывая себя, а кончил на крике.
Да, конечно, то, что он делает, это не работа. Зависать высоко в скалах, вниз головой, чтобы потом какой-нибудь дуб заметил, демонстрируя свое остроумие, что горизонт на снимке окосел, — это, конечно, не работа. И дышать за одеялом реактивами, когда все спят, это тоже не работа. Вот резать на части вонючих китов — это работа. Правда, кромсать мясо на части сможет каждый дурак — он так и сказал — «каждый дурак». Сила есть — ума не надо. Но это работа, производительный труд. А его труд — совсем не труд, так, потеха. Но пусть они не торопятся проявлять жалость. Он в ней не нуждается. Он свое еще наверстает и будет иметь этих денег столько, сколько им и не снилось со своими вонючими китами. Он так и сказал — «со своими вонючими».
Филипп приподнял голову с подушки в конце этой речи и спросонья никак не мог понять, чего кричит этот долговязый фотограф, как на собрании, и почему Сапаров тоже рвется сказать:
— Обожди. Значит, мы дураки, а ты умный?
— Я абстрактно.
— А я конкретно. Значит, мы дураки и можем только потрошить китов?
— Нет, ты можешь выступать в театре.
— Врешь. Я кузнец, я умею делать гарпуны. Но еще я умею учить наглецов. Ты никогда не видел, как учат наглецов?
Еще с нефтеразведки, где Филипп работал до флота, был у него выработан четкий рефлекс на такие ситуации. Два пальца в рот — и во всю силу легких.
Оглушенные свистом, спорщики не сразу пришли в себя.
— Вот это порядок, — сказал Филипп тоном участкового уполномоченного. — Только в голове почему-то порядка нет.
— И я его еще пожалел.
— Зачем его жалеть. Он же гордый, — Кузя крепко ухватил прозрачный мешок за горло. — Ему эти деньги заработать — пара пустяков.
— Ого-го, — Филипп потянулся к мешку и пощупал его на ощупь.
— Настоящие, — сказал Кузя.
Гнат снял со спинки стула ворсистый пиджак.
А Кузя все еще не мог наглядеться на свой мешок, повзвешивал его на ладони, усмехнулся чему-то.
— Слушай, Гордый, а тебе никогда не случалось заработать тысячу рублей за один раз? Скажем, часа за два? Могу предложить. За одного вонючего кита.
Враз стало слышно, как на соседском дворе глухо причитает наседка. Все дождались, пока Гнат медленно застегнул все три пуговицы, снял с рукава приставший волос.
— Не понял!
— Поясняю. Ты выходишь на разделочную площадку — могу презентовать свою спецодежду — так вот, выходишь ты на разделку туда, где дурно пахнет, берешь фленшерный нож и начинаешь вкалывать, пока от вонючего кита не останутся одни кости. А по окончании тебя будет ждать рядом этот пакет.
— Давно в цирке не был? Соскучился?
— Зачем? Это же работа простая, дураки и те могут. Вот — деньги, вот — свидетели.
— Видел я таких добреньких…
— Как хочешь. До вечера обещаю деньги не трогать. Мне с обеда на смену.
Гнат вышел, ничего не ответив. Сорвал на двери силу и бессилие свое.
— Сколько здесь? — спросил Филипп, когда все согласились, что принципы у этого длинного все же есть.
— Тысяча.
— Моя мама за такие деньги год работает.
…Кашалот вышел из кондиции — он проштормовал у буя два дня, накачанное для плавучести пузо его стало за это время еще больше и отливало фиолетовым. Вползая наверх по измочаленным доскам слипа, оно поскрипывало, как раздутая футбольная камера.
Это был последний кашалот, которого предстояло разделать сегодня. Предыдущего уже кончали обхаживать вчетвером. Каждый раз, давая знак стоящему за лебедкой папаше Бондарю, Кузя кидал взгляды в сторону — не покажется ли на склоне долговязая фигура в клетчатом пиджаке. Посматривали и остальные. Все на разделке уже знали, чем закончились именины у Сапарова, и в подтверждение Кузиного обещания с полудня сиротел под навесом, на бочке, завернутый в газету пакет.