Шумный пошел потом разговор. Где жить лучше, как рожают киты и какую скорость можно выжать на мотоцикле «ИЖ-Планета» без коляски по асфальтовому шоссе. Потом зацепились за фотографии. Хвалили Гнатову работу, а он, пристукивая по столу вилкой, доказывал, что все это ремесло и поделка. Вот если б сделать мастерскую по изготовлению цветных оттисков не на бумаге, а прямо на раковинах гребешков — да, да, вот на этих эмалевых блюдцах матушки природы, которые здесь пользуют под пепельницы. Организовать бы в райцентре мастерскую, приезжий человек за такие сувениры последнюю копейку б отдал.
Все дружно восстали: почему в райцентре? У нас и водопады, и киты, и вулканы, а в райцентре что??
— Да хочешь, я тебе все, что нужно, для мастерской на свои деньги куплю? — выступил Сапаров.
А потом взялись за карты: Гнат вызвался научить всех английской игре — покеру. Правила освоили с трудом — и началось.
Сначала везло имениннику. Карта шла к нему, и так было до тех пор, пока он крупно не залетел — сначала в первый раз, а потом еще.
До этой поры Гнат сидел, откинувшись на спинку стула, и следил не столько за картой, сколько за лицами партнеров. У именинника все страсти всплывали наружу тотчас, несмотря на видимые усилия сдержать их. Филипп наигрывал эмоции, но слишком подчеркнуто — небрежность и равнодушие так и сквозили в каждом его жесте, когда на руках оказывалась стоящая карта. Илье Никитичу откровенно мешала своими нашептываниями жена, но он не сердился на нее и всякий раз одинаковым тоном урезонивал:
— Томик, терпение!
И вот тогда, когда Сапаров второй раз отсчитал из своего бумажника сумму и отдал ее Гнату, фортуна целиком встала на сторону Гната. Мелкие ставки, впрочем, Гнат с удовольствием уступал другим. Но как только схлестывались по крупной, он связывался в торги и разом взвинчивал ставку до невероятных размеров.
С самого начала Гнат предупредил, что игра идет только на наличные — «таков закон, ничего не попишешь». И через час Илья Никитич уже брал взаймы у Сапарова, а Филипп хмуро шарил по карманам флотского кителя. Наличность в поселке была не в моде, а в карты на деньги почти не играли.
Еще через час Илья Никитич, нимало не расстроенный проигрышем, церемонно откланялся, Тамара пожаловала всем по улыбке, и они ушли.
В темноте тускло посвечивала каменистая тропа. Стылый воздух резал надоедливый визг пилы — на комбинате еще работала вторая смена. Когда он смолкал, слышно было, как у клуба рыдает гитара и в лад подпевают сильные голоса.
Проходя мимо, Илья Никитич поздоровался с одним из парней — долговязым, с насмешливыми глазами.
— От Сапарова иду, день рождения у него.
— Ну и что там? — небрежно поинтересовался парень.
— Какую-то игру придумал фотограф. Обдерет их как липку.
— Фотограф? — переспросил парень и решительно зашагал к Сапарову.
Войдя в комнату, он извинился — не ожидал компании, с пустыми руками к имениннику, и даже порывался уйти, но гости и хозяин дружно осудили такую церемонность, сунули в руку стакан, не допитый Тамарой, подцепили на вилку добрый шмат грибной солянки. Само собой, что пригласили Кузю четвертым.
Нового партнера Гнат сразу не оценил. Прежде чем виртуозно, с явным расчетом на эффект, раскидать по партнерам колоду, Кузя бережно взял ее в ладонь и полуприкрыл веки. Дважды шевельнулись губы — Кузя что-то шептал про себя.
Гнат знал этих шептунов. Они носили в карманах амулеты, незаметно бросали под ноги партнерам разный «таре» — клочки бумаги, стоптанные башмаки и, когда ничего не помогало, ставили последний рубль и уходили в шоке.
Гнат глянул в карты и небрежно бросил на середину стола:
— Джип.
— Плюс два джипа, — ответили ему.
К полуночи, когда под потолком предупредительно мигнули, а потом медленно померкли вольфрамовые нити и на край стола поставили керосиновую лампу, Филиппа сморил сон. Он так и лег на койку не раздеваясь, и сидящий на краю одеяла Кузя стал складывать свои трофеи к его ногам.
Часа в два ночи, под лай собак, спотыкаясь и бранясь, Гнат в первый раз сходил домой за подкреплением, А когда проиграл и его, Кузя откровенно зевнул и выразил желание поспать. Поздно, игра надоела, да и наличность у партнера кончилась.
— Наличность будет, — сверлил его взглядом Гнат, нервно, не глядя, тасуя колоду. — Ты только домой не спеши. Если ты игрок, конечно. Настоящие игроки бьются до последнего.
— В буру — пожалуйста.
— Не пойдет, — твердо сказал Гнат, почувствовав подвох.
— Ну как хочешь. — Кузя стал подниматься.
— Подожди.
Утро выдалось ясное. Ветер прибрал последние лохмотья тумана, и стал виден весь поселок, веером разлетающийся от теснины к бухте. Где-то далеко, между небом и водой, парили мачты уходящего китобойца, Мимо окна проходили умытые и выспавшиеся, спешили на работу, бойкий говорок врывался через форточку и рикошетил по стенам. А в комнате было сизо от дыма, и сизыми были лица.
Игрался последний кон, Сапаров даже уже перешел на роль зрителя и только приподнимался всякий раз, когда вскрывали карту.
— Бесполезная затея, — морально добивал партнера Кузя. — Говорил, кончать надо было в тот раз…
Гнат священнодействовал. Он медленно-медленно обнажил из-под карты сначала масть, потом картинку, болезненно скривил рот и швырнул ее в угол, к помойному ведру. Ревнивый хранитель порядка, Сапаров ничего не сказал в этот раз. Человеку, который в одну ночь проиграл все, можно простить и не такое.
Кузя потянулся, выпростал из-под хлеба целлофановый пакет и деловито, как семечки, стал собирать с кровати мятые ассигнации.
— Сколько тут, чтоб не считать?
— Тысяча и пятнадцать, — промямлил Гнат. — Бери, бери, только быстрей, не томи душу.
Кузя толкал деньги горстями, они, пружиня, вываливались, а он втискивал их обратно и прижимал коленом. Все молчали. Сапаров чувствовал себя вовсе неловко, будто при нем, в его доме ограбили человека, а он и слова сказать не найдет.
Когда Гнат отвернулся к окну, Сапаров толкнул Кузю локтем и, сделав брезгливую гримасу, махнул рукой. Мол, пусть его. Отдай ему эти бумажки. Все равно богатому с них не быть.
— Жадность его погубила, — строго сказал Кузя.
— Азартный человек — что больной. Какой с него спрос?
Кузя встряхнул мешок и засунул туда еще две трешки.
— Сердца у тебя нет, Кузя, — продолжал гнуть Сапаров, — человек столько работал…
— Где работал? Я что-то не видел.
Свою знаменитую речь Гнат произнес именно после этих слов, взорвавших его надежно запрятанное самолюбие. Весь вытянутый до хруста, с вымученными бессонницей глазами, в которых пульсировало отчаяние, он начал цедить слова по одному, как бы подхлестывая себя, а кончил на крике.
Да, конечно, то, что он делает, это не работа. Зависать высоко в скалах, вниз головой, чтобы потом какой-нибудь дуб заметил, демонстрируя свое остроумие, что горизонт на снимке окосел, — это, конечно, не работа. И дышать за одеялом реактивами, когда все спят, это тоже не работа. Вот резать на части вонючих китов — это работа. Правда, кромсать мясо на части сможет каждый дурак — он так и сказал — «каждый дурак». Сила есть — ума не надо. Но это работа, производительный труд. А его труд — совсем не труд, так, потеха. Но пусть они не торопятся проявлять жалость. Он в ней не нуждается. Он свое еще наверстает и будет иметь этих денег столько, сколько им и не снилось со своими вонючими китами. Он так и сказал — «со своими вонючими».
Филипп приподнял голову с подушки в конце этой речи и спросонья никак не мог понять, чего кричит этот долговязый фотограф, как на собрании, и почему Сапаров тоже рвется сказать:
— Обожди. Значит, мы дураки, а ты умный?
— Я абстрактно.
— А я конкретно. Значит, мы дураки и можем только потрошить китов?