Женька презрительно скривился.
— Ытхан не какой-нибудь карликовый пинчер, шеф. Знаете, по Москве старушки водят, в лапотках такие? Думаете, я не пробовал? А Ытхан те бахилы — зубами. Это только у Джека Лондона собаки сами просили обуть их.
— Тогда замени — и дело с концом. У тебя что, собак мало?
— Нечувствительный вы человек, шеф. Я вам про попа, а вы мне про попову дочку. Конечно, заменю!
— Возьми вот квитанцию. Да заставь Парамонова расписаться как следует. А то поставит закорючку, разбирайся потом. Ну, готовы?
— Айн момент, шеф, — сказал Женька. Он уселся у печки и стал переобуваться.
Побережный смотрел на него с состраданием.
— Шеф, — сказал Женька, — надо бы нам устроить большой выходной. А, шеф? Страна давно перешла на пятидневку, а мы все по старинке вкалываем. А у меня собаки. Они морально износились, шеф.
— У тебя язык не износился?
— Я серьезно. Собаки окончательно озверели. Подтверди?
Побережный досадливо отмахнулся.
— Нужны мне его подтверждения! Ты мне уже всю плешь проел с этим износом, парень! Целое лето баклуши бьешь со своими собаками, и все износ, износ…
— Конечно, — сказал Женька, — за меня дядя работает. Вам не стыдно, шеф? — Он встал, притопнул унтами. — Подарили бы лучше портянки, чем обижать. Сотрудников иногда нужно премировать.
— У меня не склад, — сказал Побережный. — Я тебе уже давал одни. Куда ты их дел?
— Вспомнили! Это было давно, и неправда, шеф. А потом они были б/у, ваши портянки, и я стал мыть ими полы.
— Вот и мой. Мой на здоровье.
— Значит, не дадите?
— Тьфу! — плюнул Побережный. — Ну что ты пристал как банный лист! Нет у меня портянок! Хошь вон носки бери. Вигоневые.
Женька засмеялся.
— Я знал, шеф, что у вас добрая душа. Так и быть: вернемся — подарю вам одну маленькую штучку. — Женька сделал таинственное лицо.
— Какую еще штучку? — насторожился — Побережный. — Не надо мне никаких штучек. Мне твои штучки надоели.
— Шеф никак не может забыть галифе, — сказал Женька.
— Никакие не галифе, — стал оправдываться Побережный горячее, чем следовало. — А что галифе? Если хочешь, такие же брюки.
— Не бойтесь, шеф, на этот раз это будет нечто другое. Ты скоро?
— А я и не боюсь, чего мне бояться, — пробормотал Побережный. Когда речь заходила о галифе, он чувствовал себя не очень уверенно.
Кирилл закинул за плечи рюкзак с припасами.
— Пошли, — сказал он.
Как всегда, увидев хозяев во всеоружии, собаки заволновались, запрыгали, затявкали от нетерпенья.
— Придется Куцего вместо Ытхана поставить. Он у него дублер.
— Сумасшедший этот Куцый. Ему орешь, орешь, а он глаза вылупит — и знай себе прет.
— Заполошный, это точно. Зато — вожак. Любого на место поставит. Кроме Ытхана, конечно.
— Да чего спорить! Куцего так Куцего, какая разница?
— Не скажи! Ты поставь попробуй хотя бы Варнака. Он из тебя душу вынет! И собак взбаламутит. Им нужно, чтобы впереди был вожак, а Варнак в этом смысле ни рыба ни мясо. А в середине он на месте.
Женька, наверное, долго бы еще разглагольствовал на эту тему, но тут из дома вышел Побережный.
— У вас совесть есть, ироды?! Чего вы резину тянете? Ждете, когда я за вас поеду?
— Все, все, шеф, — успокоил Побережного Женька, — Маленькое производственное совещание. Летучка. Закройте глаза, шеф, и нас уже здесь не будет!..
На обратном пути Женька все чаще посматривал в сторону моря, над которым, как колбасы воздушного заграждения, стали собираться раздувавшиеся туши туч, и торопил собак.
И все-таки они не успели. Пурга началась сразу, без раздумий и намеков, как бывает только в этих местах.
Ветер вдруг завыл на угрожающей ноте и, задрав шерсть на собаках, бешено погнал впереди себя поземку. Пространство наполнилось сухим шорохом и треском, словно по насту побежали мириады бойких рыжих тараканов. Вмиг сделалось темно. Потом, будто выдохнувшись, ветер стих. И ударил уже с другой стороны, в лицо, сатанея с каждой минутой.
— Оля-ля! — сказал Женька. — Неужели прихватило? Держись! Кса, Куцый, кса! Вперед!
Тощий длинноногий пес с обрубком вместо хвоста, словно понимая положение, взвыл и рванул постромки. Поддерживая порыв вожака, остальные собаки тоже залаяли и завыли. Нарты понеслись, едва не опрокидываясь на поворотах. Каким-то чудом Женька успевал вовремя подправлять их.
— Вперед! — кричал он, — Вперед, Куцый!
Спрятав лицо от хлещущих ударов ветра, Кирилл старался по ходу нарт определить приближение очередного поворота или спуска, и, когда такой момент наставал, он крепче вцеплялся в решетку нарт и напружинивал тело. Страха не было, хотя Кирилл прекрасно знал, что, если пурга разойдется, им несдобровать. При таком ветре собак хватит на полчаса. Потом они лягут, и никакая сила уже не поднимет их. А до поселка еще километров десять.
Рев пурги нарастал. В крутящихся снежных вихрях не было видно ни собак, ни даже Женькиной спины. Весь мир погрузился в белую, дико завывающую тьму.
Внезапно Кирилл почувствовал, что нарты пошли быстрее. В следующий момент они подпрыгнули, как на трамплине, и, встав торчком, начали переворачиваться. Больно стукнувшись коленкой о железную дугу передка, Кирилл вниз головой полетел в снег. До слуха донеслись вой удаляющихся собак и отчаянный крик Женьки:
— Стоять, Куцый, стоять!!
Кирилл вскочил, но острая боль в ушибленном колене заставила его вскрикнуть. Как слепой, вытянув перед собой руки, он стал шарить вокруг. Нарты оказались рядом. Кирилл уцепился за них и сел. Он уже понял, что произошло, — оторвались и убежали собаки. Нарты кверху полозьями лежали на дне не то канавы, не то оставшегося от войны окопа. Крюк, к которому прикреплялся потяг — трос с постромками, — был вырван из передка с мясом.
Подставив ветру спину, Кирилл попробовал трезво оценить создавшееся положение.
Собак нет. Они уже далеко — несутся, движимые первобытным стайным инстинктом. Где-то в пурге мечется погнавшийся за собаками Женька. Догонит ли он их? А если нет, найдет ли дорогу к нартам в таком содоме?
Мысль о Женьке заставила Кирилла позабыть о ноге. Он подобрал валявшуюся в снегу лопату и, опираясь на нее, как на костыль, шагнул в клубящуюся мглу. Его тотчас опрокинуло и потащило в сторону от нарт.
— Женька-а-а!.. — закричал он, пытаясь удержаться на месте.
Ветер ворвался в легкие, раздирая их на части. В груди закололо, как будто в нее забили по крайней мере сотню мелких обойных гвоздей. Задыхаясь, Кирилл пополз обратно к нартам.
Это было бессмысленно — то, что он задумал. Бессмысленно искать человека, когда ветер валит с ног и не видно даже собственной руки.
Кирилл вспомнил о винтовке. Она была здесь, под брезентом. Он достал ее и выпалил в воздух. Еще и еще… Ему казалось, что выстрелы трещат не громче бумажных елочных хлопушек.
Он расстрелял одну обойму и вставил другую. И опять стал палить, прислушиваясь после каждого выстрела к ревущему на все голоса мраку.
Он расстрелял уже дюжину патронов, когда его обостренный слух уловил посторонний, не имевший никакого отношения к пурге звук. Он был не сильнее комариного писка, но Кирилл мог бы поклясться, что это кричит человек.
Звук повторился, на этот раз ближе, и в нескольких шагах от Кирилла, как из-за раздвинутого полога, показалась высокая фигура Женьки. С трудом преодолевая ветер, Женька подошел к нартам и повалился рядом с Кириллом на снег.
— Труба дело! — сказал он, дыша словно астматик. — Чуть не заблудился. Не начни ты стрелять — ушел бы не знаю куда.
— Не догнал? — спросил Кирилл, хотя и без этого все было ясно.
— Где там!.. Был бы Ытхан — другое дело. Тот бы остановился, а эти прут, что горбуша на икромет. И как я не разглядел эту вшивую яму?! — Женька выругался. — Ладно, — сказал он, отведя душу, — после драки кулаками не машут. Давай берлогу строить. Эта свистопляска может на неделю затянуться. Ничего, жратвы у нас хватит, отлежимся. Ты чего это?
— Саданулся, когда оверкиль делали.