— Здорово?
— Не знаю, не смотрел. Встали?
— Встали.
Вдвоем они вытащили из окопа нарты и придавили ими один край брезента. Другой закрепили ломиком, прорезав в брезенте дыру. Ветер вырывал из рук тяжелый, задубевший на морозе материал, как парус надувал его, но они все-таки накрыли окоп. Женька хотел было углубить его, но бросил бесполезное занятие: окоп заносило на глазах. Они побросали в него вещи и сползли сами. Под брезентом было темно и тесно, но туда не так задувал ветер, и это уже было хорошо. Холода они пока что не ощущали. Порывшись в рюкзаке, Женька сказал:
— Подрубаем и впадем в анабиоз. Это самое лучшее, что можно придумать в нашем положении.
— Ты шефу перед отъездом, не звонил? — спросил Кирилл. У него сильно болела нога. Вгорячах он не чувствовал особой боли, а сейчас она растекалась по ноге, как огонь по дереву.
— Звонил, — сказал Женька. — Сказал, что выезжаем. Шеф теперь весь телефон оборвет.
Они поели тушенки и выпили по большому глотку горячего морса. Прикуривая, Кирилл посмотрел на часы.
— Без семи два, — сказал он.
Женька ответил из темноты:
— Минутами можно пренебречь. Начнем отсчет с четырнадцати ноль-ноль, как говорят люди с врожденной внутренней дисциплиной. Тебе не холодно?
— Нет. Ты посвети, я посмотрю, что у меня с ногой.
Кирилл стянул унту и задрал брючину. Женька стал чиркать спички. Они горели всего две-три секунды и светили только под носом. Женька достал из кармана какую-то бумагу, свернул ее трубочкой и поджег. Бумага горела ярче и дольше, и они провели консилиум. Нога была как нога, только колено сильно распухло, и когда Кирилл попробовал согнуть ногу, в колене что-то явственно заскрипело, как в новеньком, еще не притершемся протезе. Они решили, что, наверное, повреждена чашечка.
— Тебе бы компресс сейчас, — сказал Женька.
— Ага, — сказал Кирилл. — И массажиста. Бальзака бы нашего.
Женька вдруг заржал:
— Постой, постой! Это ты про шефа?
— А про кого же еще? Чего это ты так развеселился?
— Гениально! А я второй год, как идиот, думаю, на кого же похож шеф? А ведь даже Кучуму ясно, на кого.
Коренник Кучум был самой сильной и, по мнению Женьки, самой бестолковой собакой в упряжке, и, сравнивая себя с ней, Женька уничижал себя до последней степени.
Он опять засмеялся и придвинулся к Кириллу вплотную.
— У меня колоссальный план! Кончится эта кутерьма, мы устроим сногсшибательную мистификацию! В духе Эдгара Аллана По. Боюсь только, как бы шефа не хватил кондратий. А впрочем, выдержит, он со своим здоровьем еще сто лет проживет…
Весь день и всю ночь ветер дул с таким постоянством, словно за один раз решил выдуть отпущенный на год лимит. Брезент над головой содрогался, но сорвать его с места ветер так и не смог. Он лишь гудел — басовито и зло, как гигантский, рожденный нездоровым воображением шмель.
К утру у Кирилла стала мерзнуть больная нога. Сначала он не обращал на это внимания, но нога мерзла все сильнее и сильнее. В конце концов он не вытерпел и разбудил Женьку.
Выслушав Кирилла, Женька не на шутку обеспокоился.
— Ну-ка, разуйся. Чувствуешь что-нибудь? — спросил он, ущипнув Кирилла за икру.
— Нет, — сказал Кирилл.
— А так?
— Тоже нет.
— Пошевели пальцами.
Кирилл пошевелил.
— Ну как?
— Как деревянные.
Женька чертыхнулся.
— Дело дрянь! Так ты можешь запросто лишиться конечности. Нужно драпать отсюда, пока не поздно.
— Ты в уме?! — сказал Кирилл. — Ты слышишь, что там творится? Я намотаю на ногу ватник..
— Не в этом дело. Наматывай не наматывай — бесполезно. У тебя нарушена циркуляция крови. Где-то лопнул махонький сосудик или два и — пожалуйста! Надо идти. Двигаться, понимаешь?
Кирилл безнадежно махнул рукой.
— Мы не дойдем, Женька. По такой пурге?! Через час от нас останутся рожки да ножки.
— Это единственный шанс. Больше часа ты так и так не продержишься. А потом? Ты думаешь, эта карусель так вот и кончится?
Кирилл молчал. Женька был прав. Но Кирилл даже не представлял, как можно с его ногой пройти эти проклятые десять километров, — где на каждом шагу под снегом понатыканы кочки и ямы. И ветер словно сорвался с цепи. Рано или поздно нога откажет. И тогда их уже ничто не спасет. На открытом месте не помогут ни унты, ни малицы. Он подведет Женьку под монастырь… Но тогда что же? Лежать и, как прокаженному, ждать, когда начнут отваливаться руки и ноги?..
— Думай не думай, — голос Женьки прозвучал глухо; Кирилл не видел Женькиного лица, но знал, что тот сейчас смотрит на него, — вылезать все равно надо…
Да, надо! Он всегда скептически относился к этому слову. Ему казалось, что необходимость выбора в девяноста девяти случаях зависит прежде всего от логических просчетов самих людей. Обстоятельствам отводился всего один процент. Что и говорить, маловато. Он брал цифры с потолка.
— Давай покурим на дорогу, Женька.
— Давай. И перестань думать о своей ноге. Мы дойдем, вот увидишь!
Сумрак наступившего нового дня ослепил их. После темноты окопа глаза отказывались воспринимать даже серые тона, их заломило, как от вспышек электросварки.
Прислонившись друг к другу, чтобы не упасть под наскоками ветра, они несколько минут стояли, привыкая к свету и загораживая лицо руками. Потом плечом к плечу пошли навстречу тяжелым снежным завесам, мчавшимся по равнине с грохотом товарных порожняков. Совсем ополоумев, ветер задирал им на головы малицы.
Боль в ноге с первых же шагов отрешила Кирилла от действительности. Он сосредоточился на ней, не замечая ни ветра, ни клубящегося, как дым, снега, ни холодных водяных струек, которые потекли за шиворот, когда набившийся в капюшон снег начал таять. Перенося тяжесть тела на здоровую ногу, Кирилл с ужасом думал о том, что следующий шаг нужно начинать с больной, и каждый раз боялся, что этот шаг будет последним.
Женька под руку поддерживал Кирилла.
Оставляя в насте дыры, которые тут же заносились снегом, они, словно на дно загрязненного водоема, погружались в беспросветную серую муть. Вскоре она целиком поглотила их, перепутав всякие представления о времени и пространстве. И то и другое вдруг перестало существовать; и хотя с момента, когда они покинули окоп, прошло не больше пятнадцати-двадцати минут, Кириллу представилось, будто они уже целую вечность блуждают по этой кочковатой безжизненной равнине; что они уже прошли поселок и теперь уходят от него в глубь острова.
Кирилл остановился.
— Женька! — крикнул он.
Женька обернулся, приблизив к Кириллу лицо. Оно было покрыто сплошной коркой льда и напоминало белую гипсовую маску, на которой неестественно краснела узкая щель рта. Промерзшая малица стояла на Женьке колом, из нее нелепо торчали в стороны руки. Вместо головы на плечах у Женьки покоилось подобие медного водолазного шлема, и Женька был похож на марсианского бога, изображение которого дотошные археологи обнаружили в пещерах не то Японии, не то Ближнего Востока.
Кирилл подумал, что и он, наверное, выглядит не лучше.
— Мы заблудились, Женька!
Женька замотал головой.
— Все правильно! Смотри!
Он опустился на колени и разгреб рукой снег. Под ним на насте, точно струпья на шкуре старой собаки, виднелись пересекающие друг друга полосы — следы от нарт. По сторонам во множестве были раскиданы оставшиеся от сырой погоды размазанные слепки собачьих лап.
Женька был прав: они ни на йоту не ушли в сторону, и Кирилл не понимал, каким образом Женька ухитряется находить дорогу в этом взбаламученном до самого неба крошеве.
— Как нога?
— Лучше!
— А я что говорил!
Грохот порожняков не ослабевал, и им приходилось кричать, чтобы услышать друг друга.
Кирилл соврал. Хотя нога больше и не мерзла, но она уже не просто болела — ее жгло огнем.
— Передохнем!
Кирилл хотел ответить поговоркой, суть которой сводилась к игре слов «передохнём» и «передохнем», но раздумал. Не хотелось лишний раз открывать рот и наглатываться холодного, вперемешку со снегом воздуха. Стараясь не сгибать ногу в колене, он как куль плюхнулся рядом с Женькой. Тот переменил позу и сел так, что загородил собой ветер. Возле Женьки стал быстро вырастать сугроб.