Когда Глизон был задушен, я осмотрел его шею, ища отпечатки пальцев Панго.
Но почти никаких следов не оказалось — никакого указания на то, что маленькие красные пятна появляются от нажима руки душителя. Кроме того, невозможно задушить человека без того, чтобы его не разбудить. Он так или иначе наделает шуму и привлечет внимание других.
Значит, причина всех этих смертей была иной.
Теперь нас осталось всего семь человек: три немца, итальянец, португалец, японец и я. Я решил поговорить с японцем. Он был образованный человек, окончивший университет в Америке, но он заявил, что и сам теряется в догадках. Все это продолжало оставаться таинственным и страшным — эти непонятные смерти во время сна. Что касается отравления, в чем его подозревали раньше и о чем японец уже знал, то это, конечно, был абсурд. Прежде всего на судне не было никакого яда, а затем, почему этот японец, совершенно незнакомый с мореходным делом, должен отравлять людей, которые вели судно с ценностями в порт? Что он мог один делать на море? Такое рассуждение казалось вполне логичным, и так как японец был маленький, тщедушный, с кроткой физиономией, то я совершенно отбросил какие бы то ни было подозрения на его счет.
На следующую ночь отбыли в другой мир итальянец и португалец, Педро и Христо. Те же небольшие пятна под ушами — и больше ничего. Три немца, Вейс, Вагнер и Мейсер, уже давно стали похожи на полоумных. Работая у насоса, они все время лопотали на своем языке, а если кто-нибудь из них оставался один, то разговаривал сам с собой. Должен сознаться, что я тоже стал не совсем нормальным. Да и кто не стал бы им, живя в вечном страхе? Когда я не работал у насоса, то расхаживал по палубе и мечтал. Помню, как я строил планы открыть школу для стремящихся к образованию молодых матросов, где они могли бы изучать медицину и таким образом избавиться от тяжелой, грязной корабельной работы.
Потом я начинал мечтать о том, как построю бесплатные столовые для бездомных бродяг. Результатом всех моих беспорядочных мыслей была бессонница. Я уже не мог спать ни днем ни ночью, но все-таки старался поддерживать какой-то порядок на судне и заставлял трех немцев работать.
Мы добрались до широты Бермудских островов, и я уже начинал думать, что тяготевшее над нами проклятие покинуло нас, — прошли уже три ночи, и никто не умер. По вот в одно бурное утро, когда ветром была сломана фор-брам-стеньга и унесены брамселя и вчетвером — японец был бесполезен на палубе — мы пытались взять пару рифов у грота, Вагнер, забормотав вдруг что-то на своем языке, бросился за борт. Я бросил ему веревку, но он оттолкнул ее и остался за кормой.
Теперь нас осталось только четверо, считая и японца, который продолжал плохо нас кормить, и пришлось потратить много времени и труда, чтобы взять на гроте два рифа. Воду в трюме мы уже не успевали откачивать — она все прибывала; мы откачивали, пока могли держаться на ногах, потом бросали и валились в изнеможении на пол, чтобы хоть немного поспать.
Однажды, смертельно усталые, мы повалились на палубе, приказав коку разбудить нас, когда посвежеет ветер или что-нибудь случится. Но он не стал нас будить, хотя случилось очень плохое дело. Я сам проснулся вдруг от холода и, поднявшись на ноги, глядел вокруг сонными глазами. Японец возился на кухне. Я потащился к немцам, чтобы позвать их к насосам, но нашел обоих закоченевшими — у каждого под ушами были маленькие красноватые пятна.
Конечно, я чуть не сошел с ума. Схватив японца за горло, я потребовал объяснения. Он заявил, что ничего не знает: он видел, что мы, усталые, легли спать, очень жалел нас и решил приготовить для нас хороший обед. Он весь дрожал от страха, и я отпустил его. Мы сбросили оба трупа за борт и направились к насосам, но справиться с прибывающей водой не могли. Наконец я бросил насосы и приготовил на всякий случай шлюпку, запасшись водой и продовольствием на двух человек. А пока я взял курс на Бермудские острова, надеясь, что, быть может, удастся выброситься с судном на берег и в морском суде отстоять хоть некоторую часть тех семи миллионов, которые были в трюме.
Но мне приходилось и управлять судном, и смотреть за палубой, так как японец был бесполезен. Я держался на ногах до тех пор, пока не показалась земля, и затем свалился, вконец истощенный работой. Но заснуть не мог. Лежа на люке, я чуть слышным голосом сказал коку, чтобы он как-нибудь управлял судном, держа направление к видневшейся на горизонте голубой точке, а сам впал в какое-то забытье, которое нельзя было назвать ни сном, ни бодрствованием. Я как будто и слышал, и даже видел из-под слегка приподнятых век, но в то же время мое сознание бездействовало, и я не мог даже защитить себя. Я видел, что японец ползет ко мне, видел, каким убийственным огнем горят бусинки его глаз, слышал тихое шарканье ног на мокрой палубе. Но не мог ни двинуться, ни говорить.
Он остановился рядом со мной. Затем нагнулся и тихонько нажал кончиками указательных пальцев на мою шею, чуть пониже ушей, за скулой, сначала тихонько, так что я почти не чувствовал нажима, потом сильнее, и какая-то слабость сразу разлилась по всему моему телу, слабость, совсем не похожая на ту, какую я чувствовал, когда свалился с ног и попытался заснуть. Казалось, дыхание мое остановилось.
Я не мог двигаться, но еще мог видеть, и более ненавистного, убийственного взгляда, какой был в глазах этого японского кока, я никогда не видел в жизни.
Он продолжал нажимать все сильнее и сильнее, и скоро я почувствовал, что уже не дышу.
И вдруг я очнулся. Я понял, что могу двигаться, и оттолкнул японца; он, пошатываясь, отступил назад, бормоча что-то на своем языке. Я поднялся на ноги, слабый, дрожащий, и он отскочил в сторону, но у меня не было сил преследовать его. Я был более чем слаб, был чуть жив, еле-еле дышал и совсем не мог говорить. Японец заперся у себя в камбузе, и я с большим трудом забрался в шлюпку, которая была уже подготовлена раньше, и убрал шлюпбалку.
У меня сохранилось лишь смутное воспоминание о том, как спал в шлюпке, как иногда просыпался, чтобы отогнать веслом этого подлого труса-японца. Помню также, что я совсем не мог говорить и мне было трудно глубоко дышать.
Но тот момент, когда шхуна наконец скрылась под водой, отчетливо сохранился в моей памяти. Японец был на палубе, которую уже заливала вода. Я знал, что шхуна сейчас затонет, и вынул нож, чтобы обрезать веревки, когда шлюпка коснется воды. Для меня не представляло труда сделать это — хотя я и не мог говорить, но мог двигаться; и когда шхуна погрузилась в воду и слух мой прорезал ужасный крик японца, я обрезал кормовые, потом носовые тали, и шлюпка оказалась на воде…
Несколько дней спустя меня подобрало транспортное судно с грузом фруктов, направляющееся в Нью-Йорк. Волосы мои поседели. С тех пор я все время работаю официантом в надежде, что мне удастся встретиться с кем-нибудь, кто заинтересовался бы возможностью поднять со дна моря шхуну, но дело не клеится. И я решил уехать на Кубу. Там я знаю место, где спрятано золото. Хотите ехать со мной?
— Нет, — ответил я. — Вы лучше скажите мне, что погубило всю вашу команду?
— Конечно, японец-самурай. Он, видимо, был большой знаток джиу-джитсу, очень распространенной в Японии борьбы. С тех пор я порядком познакомился с медициной и кое-что знаю. Пневмогастрический нерв был причиной смерти. Этот нерв идет от головного мозга к сердцу и легким и кончается около желудка. Он одновременно выполняет функции моторную, чувствующую и симпатическую. Легкий нажим на него задерживает дыхание, длительное давление парализует голосовые связки, ведет к потере сознания, а сильное давление приостанавливает действие сердца, и тогда наступает смерть.
