И все это длилось какое-то незримое мгновение, потому что он, осмотрев меня, сказал спокойно и веско:
— Здравствуйте, коли не шутите. С чем пожаловали?
— Нужно мне инструмент один соорудить, — сказал я рвущимся голосом. — Вот посоветовали мне к вам обратиться. Возьметесь?
— Смотря какой инструмент, — сказал он ровным голосом, но я мог дать голову в заклад, что у него дрогнула кустистая бровь. — Посмотреть надо…
— А это пожалуйста. — И злобная веселая радость залила меня пружинистой силой. — Вот такой…
Я протянул ему фомку — черную, зауженную с одного конца, с двумя короткими молниями у основания. Он молча, сосредоточенно смотрел на фомку, смотрел неподвижно, не шелохнувшись.
— Ну что, возьметесь? Сговоримся?
Он оторвался от фомки, снова поднял на меня глаза, перевел взгляд на стоящую за моей спиной Лаврову и твердо сказал:
— Значит, вы из МУРа?
— Да! — весело подтвердил я. — Как, Степан Андреевич, есть нам о чем поговорить?
Он усмехнулся, и на щеках его прыгнули тугие камни желваков:
— С хорошим человеком завсегда есть о чем поговорить…
— Например, о краже в квартире на Маяковской?
— Правильно вести себя будешь, и об этом поговорим, — сказал он медленно, и в глазах его связанной птицей все время билась мысль — где выход?
— Так я себя всегда правильно веду, — сказал я с придыханием. — Неправильно вел бы — к тебе, Степан Андреевич, в гости не попал бы. Понял?
— Понял, — сказал он не спеша, спокойно. — Ты как вошел, я тебя сразу понял. Не должон был ты меня найти, да, видно, по-другому все построилось.
И острый женский крик вдруг полоснул комнату, как ножом развалил он судорожную неторопливость нашего разговора, рванулся по углам, зазвенел в стеклах, дребезгом прошел по Деталькам на столе и закатился, стих, обмяк в чуть слышное причитание:
— Степушка, Степушка, что же натворил ты? Что же это происходит?..
Мельник повернул к жене тяжелую шишковатую голову, не вздрогнул, бровью не шевельнул, только сказал сердито:
— Молчи, мать! И к нам пришло…
Потом мне:
— Моя это работа. Только милиционер в моем доме первый раз, жена ни сном ни духом не ведала. Я все выдам сам. Можно обыск не делать?
— Нет, — сказал я. — Нельзя. Вы позора боитесь, а вам сейчас о другом думать надо.
Он задумчиво посмотрел на меня, пожал плечами, равнодушно сказал:
— А вообще-то, конечно, все равно. Срам фигой не прикроешь. Делайте чего хотите…
Мчалось бешено время, мелькали лица, все время стоял гулкий надсадный шум, как в бане. Ходили по дому милиционеры, переминались в углах понятые, под окнами стояла машина с радиотелефоном, и оттуда все время прибегал молоденький лейтенантик с телефонограммами и сообщениями, стоял треск и грохот от взламываемых половиц, простукивания стен, с лунатическим лицом ходил эксперт, осторожно двигая перед собой миноискатель, на очищенном от деталей столе светло лучились желтизной и алой эмалью лауреатские медали и ордена Полякова, золотой ключ от ворот Страсбурга обещал вход повсюду, тропической гирляндой змеилась цепь руководителя Токийского филармонического оркестра, замер в крутом развороте скрипичный платиновый ключ — награда Сиднейского музыкального общества, тускло мерцал почетный жетон победителя конкурса Изаи. Все суетились, что-то делали, и только мы с Мельником неподвижно сидели друг против друга, вяло перекидывались словами.
— Все верну, дадут мне немного, — говорил он мне, а быть может, это он сам себя утешал таким образом, но я его не разуверял. — Первый раз это у меня, хозяину ущерба, никакого, вот только милиции хлопоты…
Обыск заканчивался.
Я перегнулся через стол и хрипло спросил Мельника:
— Скрипка где?
Он откинул голову, будто ему надо было меня внимательно рассмотреть:
— Какая скрипка?
— Деревянная! — сказал я. — Из черного футляра в шкафу. Куда скрипку дели?
Мельник неторопливо покачал головой:
— Не знаю. Не брал я скрипку. Зачем мне скрипка? Там добра без скрипки предостаточно было. А мне скрипка ни к чему — я ведь не скоморох.
Мы посидели молча, потом я спросил его:
— Мельник, вы, прежде чем отвечать мне, подумайте…
— А я всегда думаю, прежде чем говорить.
— Вы кражу совершили один?
На этот раз он точно думал, прежде чем ответить, и все-таки сказал так:
— Один. Зачем мне компании?..
Мы снова долго молчали, и я вдруг подумал, что вся эта суета вокруг, весь этот беспорядок и нервозная толчея сильно похожи на ту обстановку, в которой мы проводили осмотр квартиры Полякова утром после кражи.
— М-да, все возвращается на круги своя, — неожиданно для себя сказал я вслух..
— Что? — не понял Мельник.
— Да ничего. Дело в том, что вы мне врете, будто в одиночку кражу совершили.
— А чего мне врать? — хмыкнул Мельник. — Это ведь кража, а не выигрыш в облигацию — все себе тащить.
— И все-таки это так. Вам такая операция не по силам. Где скрипка?
Мельник покачал головой:
— Не брал я никакой скрипки…
— Ну, смотрите.
Больше я здесь был не нужен. Теперь все пойдет накатанным, отработанным годами порядком — арестованного Мельника повезут в МУР, изъятые вещи опишут, соберут и упакуют для возвращения владельцу, имущество Мельника опечатают, следователь примет результаты оперативного розыска к производству, побегут дни и недели поиска соучастников Мельника. Скрипку «Страдивари» будут искать уже без меня. И нельзя будет даже прийти к Полякову с просьбой сыграть концерт Гаэтано Пуньяни, потому что колокола судьбы уже отгремели. Я нашел Минотавра в его гнусном лабиринте. Но не победил его — скрипки не было…
Я подозвал Лаврову и продиктовал ей спецсообщение в Москву:
«30 октября арестован гр-н Мельник Степан Андреевич, 1908 года рождения, прож. в Москов. обл., станция Голицыно, Огородная улица, дом 6… Мельник сознался в совершении кражи из квартиры нар. арт. СССР Л. О. Полякова и возвратил похищенное имущество. Однако участие других лиц в преступлении Мельник отрицает и отказывается выдать похищенную скрипку «Страдивари», имеющую огромную материальную и культурную ценность. Предлагаю розыск продолжить.
Я вышел на улицу. По-прежнему падал снег, но было уже совсем темно. Снежинки приятно холодили разгоряченное лицо. На станции утробным басом заревел электровоз, с проводов срывались длинные голубые искры. Пахло прелыми деревьями и мимозой. Я хотел вспомнить что-то очень важное, это было очень важно и для меня, и для Полякова, и для мертвого уже Иконникова, и для комиссара, и для смертельно уставшей Лены Лавровой, но это воспоминание было огромно, бесформенно, оно не вмещалось в моей голове. Маленькие злые мысли не давали ему оформиться, собраться с силами, эти мысли, как крысы, растаскивали его по частям, и оно умирало, не родившись. А оно было очень важно для меня, и я никак не мог вспомнить. И все время болталось в голове где-то услышанное или прочитанное, а может быть, увиденное во сне:
«…Никогда человек не живет так счастливо, как в чреве матери своей, потому что видит плод человеческий от одного конца мира до другого, и постижима ему тогда вся мудрость и суетность мира. Но в тот момент, когда он появляется на свет и криком своим хочет возвестить о великом знании, ангел ударяет его по устам. И заставляет забыть все…»
Сергей ЖЕМАЙТИС
АРТАКСЕРКС
Наша «черепашка» бойко бежала по бурой равнине, подгоняемая жидким эриданским ветром. Красная пыль висела в воздухе, сглаживая очертания скал причудливой формы, возникавших по пути. Высоко над головой в фиолетовом небе стоял совсем крохотный кружочек солнца. По нашим земным представлениям солнце здесь почти не грело, и все же его могучей силы хватало на то, чтобы вечно будоражить атмосферу планеты, перемещать миллиарды тонн песка, шлифовать скалы и разрушать их, превращая в щебень и мельчайшую пыль.