В комнатах не ощущалось беспорядка, какой бывает в доме внезапно и трагически погибшего человека. Лишь зеркало было завешено простыней. Тяжеловатая дорогая мебель выглядела, словно сконфуженной среди светлых, медового цвета, выскобленных стен. Мебели явно не хватало света, чтоб, как говорят, «глядеться».
От сутулости, верно, руки Авдотьи Кирилловны казались очень длинными, а ее привычка смотреть исподлобья, напряженно, будто угадывая мысли собеседника, словно гипнотизировала.
— Большое у вас хозяйство… Как управитесь? Трудно будет.
— Трудно, — неопределенно проговорила Авдотья Кирилловна. — Известно. Две коровы, свиньи, овцы, куры… ульи, сад, огород… А работников всего десять. — И женщина вытянула крупные, узловатые руки с широкими, красными, припухшими пальцами.
— Сын поможет.
— Нет. Уедем с ним в город. Покойник все командовал, командовал. В черном теле держал. Оттого сын и на стройку убежал. Пусть теперь вздохнет. Поживет по-людски.
— Ваш сын дома, Авдотья Кирилловна?
— Нет.
— Он в Спасе?
— Тут.
— Мне бы его повидать хотелось.
— Не девка… Чего его видать? А вот лодку нашу угнали.
— Кто?
— Ваши. Самсон и этот… чистенький. Посмотришь на него — прямо с витрины. Из района который. Следствие ведут. А закон — тайга, прокурор — медведь.
— Я тоже когда-то здесь жил.
— Помню. До города уже дослужились. Начальство… А Самсон тут и зачах. Судьба. Она тенью за человеком ходит.
«Неужели ей всего сорок лет? — с недоумением подумал Андронов. — Так состариться! Дорого же ей досталось хозяйство…»
— Пригонят вашу лодку. Отдадут.
— Калиткин и Храбров? Нет. Скажут, бригадная. Мы, мол, за нее и тем-то и тем-то заплатили.
— Значит, она артельная.
— Петр Тарасович говорил — его. Сам мастерил. Когда ж нам корешки отдадут? — поинтересовалась Авдотья Кирилловна. — Поди, бригадники так поделят, что достанется с гулькин нос.
— У них с Петром Тарасовичем свои расчеты.
— Ясно — не наши.
«Да. Держал ее Дзюба в руках крепко. Тени согласия не терпел. А платье на ней дорогое… Совсем новое, но шила, видно, сама…»
— Баловал вас муж…
Авдотья выпрямилась, будто ее ударили в подбородок, даже сутулость пропала.
— Баловал… — Она подошла к трехстворчатому шифоньеру, распахнула. — Баловал. Вот это двадцать лет назад куплено. А вот — десять висят, по году прибавляйте. А потом отрезы пошли. Все ново, все цело, все лежит. Пять пар туфель я за двадцать лет заработала. Вот. Два костюмчика детских — на шесть и на пятнадцать лет. Все не надевано. Некуда было надевать. Это Петра Тарасовича костюм. Говорил, довоенный.
— Зачем вам все это? — неожиданно сорвалось у Андронова.
— Добро… Нажито. Сыну останется.
— И богат Дзюба?
— Хватит Леониду, чтоб жить не по-нашему. Как мне только во сне снилось.
— Пил Петр Тарасович?
Вдова покосилась на кухонную перегородку, словно и сейчас там мог сидеть хозяин.
— Выпьет стакан самогону, посидит, хлебом занюхает… Ждет, пока в голову ударит. А потом, что ни подай, трескает. Выпивши, из дому ни на шаг. Никто его в селе никогда не то что пьяным, выпившим не видел.
«Выпьет стакан самогону, посидит, хлебом занюхает. Ждет, пока в голову ударит… — повторял про себя Виктор Федорович. — Самогону… Ведь на спирту настаивают женьшень. Пил ли настойку Дзюба?» И Андронов спросил об этом у вдовы.
— Как же! Такому бугаю еще лет тридцать жить бы да жить. Да дума — за горами, а смерть — за плечами.
— Где же он самогон гнал? Дома?
— У себя на заимке. Тут нельзя — Самсон. И на заимке-то с предосторожностью. Спирт денег больших стоит… «А брюхо добра не помнит», — говорил Петр Тарасович.
— Не болел Дзюба?
— Покатается иной раз с печенью. А так особо не жаловался.
Они вышли из дома. Собака, лежавшая у калитки, понуро поднялась, отошла в сторону.
— А на калитке написано: «Осторожно! Злая собака», — сказал Андронов.
— По хозяину тоскует. Пятый день не жрет. Похоже, сдохнет. Леониду сказать, чтоб к вам зашел? Невесело у нас…
Действительно, выйдя со двора Дзюбы, Виктор Федорович как-то свободнее вдохнул чистый воздух, напоенный и свежестью близкой реки, и ароматами тайги.
«Тяжеленько жилось Авдотье, да, наверное, и Леониду, — подумал он. — А самому Дзюбе? Экий скупой рыцарь двадцатого века. Скупой? Нет, что-то другое. Жене в год по платью, по отрезу. Пять пар туфель. Сыну костюмы «на шесть и на пятнадцать лет». Мебель. «Выпьет стакан самогону. Ждет, пока в голову ударит»… Даже здесь расчет!»