ИСКАТЕЛЬ № 3 1972
Николай ЛЕОНОВ
НОКАУТ
В конце марта 1945 года фашистские войска стягивались к Вене.
Ночь. По шоссе двигалась большая колонна: танки и бронетранспортеры, грузовики с пехотой и некогда лакированные штабные машины. Изредка ночное небо разрезала ракета, и при ее тревожном свете колонна казалась гигантской гусеницей.
Навстречу колонне быстро шла закрытая черная машина; она единственная двигалась на запад. Иногда ей приходилось выезжать на обочину, казалось, что вот-вот она свалится в кювет, но машина удерживалась на шоссе и упрямо рвалась вперед. Наконец встречный поток поредел, и сидевший за рулем гауптштурмфюрер Пауль Фишбах прибавил скорость. Он свернул на проселочную дорогу, где ему тут же преградил дорогу шлагбаум, и к машине подбежали автоматчики. Но через секунду дорога была уже свободна, и Фишбах двинулся дальше; по линии, видимо, была дана соответствующая команда, так как последующие посты машину не останавливали, а лишь освещали ее номер.
Черные бараки Маутхаузена встретили Фишбаха тишиной, изредка прерываемой повизгиванием овчарок, темноту прорезали лучи прожектора сторожевых башен. В бараках ни огонька, темно и в помещениях охраны, лишь в небольшом домике светится одно окно. У этого домика и остановил машину Фишбах.
Начальник особой команды Маутхаузена, пожилой гестаповец, допрашивал Сажина. В прилипшей к костлявому телу арестантской одежде Сажин лежал в центре кабинета, по полу растекались лужи воды, у стены темнели фигуры охранников. Когда Фишбах вошел, гестаповец завозился в кресле, делая вид, что встает навстречу, и устало сказал:
— Рад вас видеть, гауптштурмфюрер. Приятно, что начальство не забыло о нас.
Фишбах не ответил, лишь вскинул руку в партийном приветствии и, стараясь не замочить сапог, подошел и положил на стол пакет.
— Невозможно работать, — гестаповец кивнул на Сажина. — Один из руководителей подполья, а я не могу задать ему вопрос, падает без сознания, вот-вот подохнет. — Он усмехнулся, вскрыл пакет, прочитал и спросил: — Сколько вы даете нам времени?
Фишбах пожал плечами и отвернулся.
— Торопитесь убрать свидетелей. Да, коллега, после войны… — начал гестаповец.
— После поражения фашизма свидетели ваших преступлений все равно останутся, — перебил его Сажин. Офицеры не заметили, как он приподнялся.
— Убрать! — отдал команду гестаповец.
Сажин встал на ноги, где-то вдалеке громыхнул взрыв, и Сажин еле заметно улыбнулся. Гестаповец заметил его улыбку и потянулся к лежащему на столе парабеллуму, но Фишбах жестом остановил его, и Сажина увели.
— Вы хотите остаться чистеньким? — гестаповец поднялся и застегнул ремень. — Если вас поймают русские, то они не станут разбирать, кто стрелял, а кто лишь командовал. — Он нажал кнопку звонка, и в кабинет вошел адъютант. — Поднять весь личный состав, начинаем ликвидацию.
* * *Особняк был сложен из огромных гранитных кубиков, которые, казалось, притащил в парк Гаргантюа. И хотя гранит был серый и массивный, особняк производил впечатление светлое и веселое. Большие окна, красная черепичная крыша с подрагивающим от легкого ветра резным флюгером, широкая парадная дверь и ступени к ней — пологие и тоже широкие.
Небольшой парк, ухоженный, но не строгий; газоны аккуратно подстрижены, но сразу видно, что по ним можно ходить, а розы на низких разлапистых кустах разрешается рвать. Решетка, огораживающая парк, витая, тонкая и несерьезная, через нее может перелезть и пятилетний мальчуган.
К полуоткрытым воротам подкатил черный «мерседес», нетерпеливо гуднул, затем сидевший за рулем Пауль Фишбах легко выпрыгнул из машины и сам распахнул ворота. Перед домом, нимало не заботясь о состоянии усыпанной битым кирпичом дорожки, хозяин лихо развернулся, нажал на клаксон, хлопнул дверцей и широко зашагал к крыльцу.
— Привет, отец! — крикнул мальчик лет двенадцати и, минуя ступени, прыгнул с крыльца на газон.
— Здравствуй, Пауль, — Фишбах подхватил сына, пронес его несколько шагов и поставил на землю. — Где Рихард?
Маленький Пауль пожал плечами.
— Если я скажу, что братец играет в футбол, ты все равно не поверишь.
Фишбах рассмеялся.
— Не осуждай старших, мой друг, — он дернул сына за вихор и взбежал по ступенькам.
— Отец! — Мальчик догнал его и взял за руку. — У тебя гости, отец.
— Это прекрасно, есть с кем выпить…
— Отец… тебе пора взрослеть, — явно кому-то подражая, сказал мальчик серьезно и осуждающе.
— Ты понимаешь, мой друг, — ответил ему в тон Фишбах, присел на корточки и оказался чуть ниже сына, — в моем возрасте повзрослеть нельзя, можно только постареть, — Фишбах поцеловал сына. — Скажи маме, что я приехал и хочу есть.
— Ее, естественно, нет. Мама уехала утром…
— Дай команду по дому, — перебил Фишбах, хлопая дверьми, прошел через несколько комнат и, оказавшись в библиотеке, громко сказал: — Добрый день, господа.
При появлении хозяина гости перестали разглядывать его портреты и поздоровались, лишь один человек недовольно смотрел на большой портрет Фишбаха и, не поворачиваясь, сказал:
— Это не годится, Пауль. Улыбка должна быть, но не такая мальчишеская. — Фишбах остановился за спиной говорившего. — Избиратели могут подумать, что ты несерьезный человек.
— Господин Фишбах, — к ним подошла девушка и протянула бумаги. — Заголовок должен быть вопросительным?
— «Пройдет ли Пауль Фишбах в парламент?» — прочитал один из присутствующих. — Именно так. Мы не должны грубо навязывать свое мнение. Поверь моему опыту, Пауль. В начале кампании надо лишь приучать к твоему имени. Никаких утверждений.
Фишбах кивнул, просмотрел разбросанные на столе бумаги, рассеянно взглянул на свои портреты и сказал:
— Большое спасибо, друзья. Оставьте все, я просмотрю материалы. Извините, но я чертовски устал.
— Путь к славе утомляет, — пошутил кто-то.
Все стали прощаться, остался лишь человек, который был недоволен портретом.
— Что случилось, Пауль? — спросил он.
Фишбах закрыл дверь и устало опустился в кресло.
— Кампанию придется временно приостановить.
— Не говори глупости. Что произошло?
Фишбах достал из кармана газету и посмотрел на портрет Сажина.
— Я тебе рассказывал, Эрик. Тот русский, из Маутхаузена. Завтра он прилетает. Он увидел мой портрет и поднимет скандал.
Эрик взял газету, посмотрел на серьезное лицо Сажина и сказал:
— Прошло четверть века, он не узнает тебя.
— Я же его узнал.
Эрик прошелся по библиотеке, взглянул на улыбающиеся портреты, перевел взгляд на опустившего голову Фишбаха и решительно сказал:
— Надо срочно встретиться с Вальтером Лемке.
* * *Шурик прошелся вдоль металлического барьера, вытер его ладонью и облокотился. За барьером под осенним солнцем лениво грелись самолеты. Когда вдали раздавался рев и, проскочив по взлетной полосе, подобно снаряду или ракете, улетал очередной самолет, то трудно было поверить, что всего пять минут назад он сонно грелся где-то рядом.
По радио приторно-сладким голосом то и дело объявляли: «Пассажиров, улетающих рейсом… Париж… Нью-Йорк… Прага… Стокгольм… просят пройти на посадку в самолет». Шурик был уверен, что девушка-информатор сосет леденец, а перед тем как включить микрофон, закладывает его за щеку.
Вена не принимала.
Шурик повернулся к летному полю спиной и посмотрел на тренера — Михаила Петровича Сажина: до войны он якобы был отличным боксером, но ведь прекрасно известно, что до войны все было отличным; и боксеры тоже. Еще говорят, что Сажин воевал, попав в гестапо, где ему повредили левую руку, он почти никогда не вынимает ее из кармана, от этого плечо у него чуть приподнято. Вот и сейчас Сажин расхаживал рядом с Робертом Кудашвили, и плечо у него было вздернуто, как у боксера на ринге, защищающего подбородок.