Подойдя ближе, они увидели, что за исключением корвета, небольшого топливного танкера и нескольких мелких судов не рейде стояли немецкие подлодки. Шестнадцать подлодок, тесно пришвартованных друг к другу.
По палубе прокатился гул голосов, затем вновь все стихло. Команда фрегата столпилась у поручней, глядя сверху на субмарины. Подлодки были пусты: экипажи сняты с борта, а пушки опущены в корпус. Молчаливые и неопасные, но все еще враждебные. Много в них было такого, на что стоило посмотреть, но одна деталь привлекла внимание всех: на боевых рубках подлодок виднелась большая буква «V».[22] Сейчас она выглядела апофеозом проклятой войны.
«Салташ» прошел мимо. Эриксон передал в машину: «Самый малый», а Рейкс стал разыскивать береговые ориентиры для выбора места якорной стоянки. И вот на баке загрохотал брашпиль, стравливая первые футы якорной цепи. Аллингэм на баке повернулся лицом к мостику в ожидании команды «Отдать якорь».
— Выходим на траверз, сэр.
— Стоп машины!
Пока «Салташ» по инерции шел вперед, Эриксон огляделся: лучшей якорной стоянки и не придумаешь! Место защищено от ветра, рядом нет ни мелей, ни других кораблей. И подлодки на виду…
— На траверзе, сэр! — крикнул Рейкс.
— Малый назад! — скомандовал Эриксон. «Салташ» набрал задний ход, достаточный для того, чтобы на инерции натянуть цепь и зацепиться за дно как следует, погрузив лапы якоря в грунт. Эриксон приказал: «Стоп машины! Отдать якорь!»
Аллингэм повторил приказ старшине. Со звоном выскочил кулачок стопора. Якорь с лязгом и грохотом рухнул в воду, подняв веер брызг. Звуки эти отдались эхом, спугнув тучи кричащих морских птиц. По воде пошла рябь. «Салташ», натянув якорь-цепь, остановился.
Эриксон вздохнул, расправив плечи под теплой курткой.
— Ну вот и все… — и, не оборачиваясь, он бросил через плечо: — Все, машины не нужны.
Палубы уже давно опустели, но Локкарт не удивился, обнаружив Эриксона на мостике. Его крупная фигура неожиданно выросла из темноты. Локкарт догадывался, где окажется командир в эти первые часы после войны.
— Привет, старпом.
Они молча стояли рядом в холодной темноте, наслаждаясь окружающей их тишиной и спокойствием.
Уже совсем стемнело. Запутавшись в такелаже, повисла над головой луна, а на берегу вспыхивали один за другим огни — звездочки мира. Первые с самого начала войны незатемненные огни.
В лунном свете различался берег залива и горы над ним. За пределами их спокойного убежища завывал ветер, готовый жадно наброситься на «Салташ», если тот выйдет из бухты. Там, у входа в залив, яростно билось волнами о камни жестокое море.
Локкарт знал, почему они вместе стоят здесь, на мостике, под темным холодным небом. Последний день войны, которую они прошли вместе. С атлантическим сражением покончено. Настала пора собрать воедино все впечатления.
— Да, на это ушло пять лет, — вдруг заговорил Эриксон. — Даже больше. Интересно, сколько миль мы прошли?
— Я считал: на «Компас роуз» около ста тысяч, — ответил Локкарт. — Сколько прошел «Салташ», считать не стал. Думал — плохая примета.
До них доносились слабые звуки, обычные для стоянки в гавани: где-то играло радио, с плеском разбивалась о борт волна, раздавались по палубе тяжелые шаги вахтенного… Немецкие подлодки — темные тени, никого уже не пугающие, — попали в лунную дорожку.
— Жаль, что другие не могут видеть этого, — сказал Локкарт. — Джон Морель, Ферраби…
— Да. Они это заслужили, — кивнул в ответ Эриксон. Локкарт стал вслух произносить имена погибших, которые сохранились в памяти:
— Тэллоу. Старший матрос Филиппс, Уэльс…
— А кем был Уэльс? — спросил Эриксон.
— Старшина сигнальщиков на «Компас роуз».
— Ах да…
— Он говорил, бывало, своим сигнальщикам: «Если что не так, свистните мне, и я тут же прибегу…»
— Вот когда их не хватает.
— М-мм-м…
Пожалуй, погибло слишком много, чтобы запомнить всех как следует. В конце концов, имена — это ярлычки. Молодой Бейкер, Торнбридж, Уоттс. Парни с «Сорреля». И девушки, которые утонули в гибралтарский конвой.
— Джули Хэллэм, — неожиданно произнес Эриксон. Он впервые напомнил о ней Локкарту.
— Да, Джули…
Короткий приступ боли, и сердце Локкарта вновь успокоилось. С «Компас роуз» было примерно то же самое. Есть, наверное, особый тип памяти, которая из милосердия быстро увядает, навсегда утопает с грузом печали.
— Вы так и не получили ни одной медали, — неожиданно сказал Эриксон. — Но я сделал все, что мог.
— Я это переживу, — улыбнулся Локкарт.
— Вы кое-что заслужили, старпом.
— И все же я могу это пережить… Помните тот ленч в Лондоне, когда я сказал, что хочу остаться с вами?
— Да. Это для меня очень много значило.
— И для меня тоже.
То, о чем они не собирались говорить, было сказано.
Эриксон снова вздохнул.
— А ведь мы утопили всего три подлодки. Три за пять лет.
— Видит Бог, нам для этого пришлось как следует потрудиться.
— Да, — Эриксон задумался, облокотился на леера, возле которых провел не одну и не две сотни часов. Из темноты донеслись его слова. Даже теперь, после шестидесяти восьми месяцев войны, их странно было услышать от него:
— Должен признаться, что я чертовски устал.
ИВАН АНТОНОВИЧ ЕФРЕМОВ
Далеко не каждой книге суждено стать большим событием в общественной жизни, остаться в памяти целых поколений читателей. Такой книгой стал роман Ивана Антоновича Ефремова «Туманность Андромеды» — произведение, в котором впервые в истории советской литературы была сделана смелая попытка нарисовать широкую и масштабную картину будущего бесклассового, интернационального общества, будущего братства народов на Земле и братства Разума в космосе. Переведенный на множество языков, роман сложной и глубокой мысли «Туманность Андромеды» стал известен всему миру, принеся огромную популярность имени советского фантаста.
Необыкновенной масштабностью, удивительной широтой общественных и научных интересов, огромным разнообразием тематики было отмечено и все творчество Ивана Антоновича. Его книги — «Пять румбов», «Час Быка», «Сердце Змеи», «Великая дуга» — похожи на их автора — моряка; ученого, внесшего крупный вклад в развитие палеонтологии; путешественника, изъездившего Сибирь, Якутию, Среднюю Азию, Урал, Сахалин, Монголию. Материалом для его книг становилось то, что он видел, о чем думал и мечтал… Но все-таки можно говорить об основном направлении творчества этого удивительного писателя: ведь где бы и в какое время ни происходило действие его произведений, какие герои ни жили бы в его книгах. Иван Антонович, по сути дела, думал и писал об одном, главном для него.
О борьбе человека за знания.
О совершенствовании человека на пути познания.
И о том будущем, прийти к которому помогут знания и совершенство.
«Поиски нового, знаний и красоты — безусловно, важнейшее дело и одновременно ясная и чистая радость в духовной жизни человека, — писал И. А. Ефремов, приветствуя выход в свет первого номера «Искателя». — Все зависит от любознательности человека… каждый может вступить в неисчерпаемо интересный мир творческих поисков…»
Долгая дружба связывала наш «Искатель» с И. А. Ефремовым; в первые годы издания он был членом редколлегии журнала. Тяжелая болезнь в последнее время мешала Ивану Антоновичу принимать активное участие в работе «Искателя». Но до последнего дня мы дорожили его мнением о задачах журнала, о произведениях, выходящих в свет на наших страницах.
