Потому что узнал Тимофея Ильича Петрухина, частого гостя моего шефа — естественно ведь Великому Художнику бывать у Великого Режиссера.
Сейчас Петрухин был удивительно похож на свой автопортрет — кстати, самую любимую мною из его картин. Помню, как на его выставке я раз шесть возвращался к автопортрету, снова и снова вглядываясь во вздутые яростью губы и усталый подбородок, в густую сеть морщинок.
Я не только смотрел. Я спрашивал себя, как осмелился художник так предать самого себя, так бесстрашно отдать на суд всем желающим свои ошибки и даже пороки. С картины смотрел человек, бывавший в своей жизни и лицемером и трусом. И в то же время сам факт, что такой автопортрет был написан и выставлен, служил лучшим оправданием для человека, осужденного самим собой, был свидетельством его откровенности и мужества.
— Ба, знакомые все лица! — засмеялся художник, грузно приподнялся с кресла, цепко ухватил меня за рукав и заставил опуститься на свободный стул. — Сиди, сиди, в ногах, как известно, правды нет. Сейчас выпьем, и расскажешь, зачем ты пришел к моему другу.
— Пей, парень. Лови момент, как говорят фотографы, — присоединился к нему хозяин.
— Он-то пусть выпьет, а вам обоим, может быть, хватит? — Девушка сурово смотрела на Петрухина.
— Смешно. Да мы с моим другом Филей… Правильно я говорю, Филя? Еще и не столько…
Но девушка больше не слушала его. Она быстро подошла к деду, расстегнула на нем ворот рубашки, заставила встать со стула, провела к дивану, уложила.
— Не сердись, Танюша, это сейчас пройдет, — детски оправдывался старик.
— Я не хотел, Танечка, не хотел, — растерялся Петрухин, на его лице появилось жалкое выражение.
Таким я его еще не видел. Впрочем, тот, кто знал знаменитый автопортрет, мог ожидать, что лицо Петрухина бывает и таким.
Секунда — и художника не было в комнате, потом за ним хлопнула дверь из кухни в прихожую, потом заскрипела входная дверь. Я нерешительно двинулся вслед за ним, слыша сзади:
— Подождите, товарищ, не уходите, мне скоро будет лучше.
— Зачем мой дед нужен вам? — резко спросила Таня.
— Меня прислал… просил зайти к вам Василий Васильевич.
— Ах, этот. А что ему и вам нужно?
Заикаясь, я объяснил, что вот у Филиппа Алексеевича есть, говорят, большая коллекция фотографий… где снят огонь…
Не дослушав, она быстро подошла к шкафу, вынула несколько папок.
— Ищите.
И начала хлопотать возле деда: намочила водой из графина полотенце, обмотала вокруг головы, высоко подняла ему ноги, подложив под них подушки…
Я только делал вид, что копаюсь в фотографиях. На самом деле смотрел на нее. Пока… Пока среди бесчисленных фото (где и в самом деле были снимки пламени) не разглядел стопку самодельных цветных фоторепродукций с известных картин. Только репродукций ли? Все картины выглядели непривычно. Иногда фотограф снимал только часть картины, но при этом его явно увлекало не само по себе желание дать фрагмент, кусочек. Он хотел посмотреть, что получилось бы, если бы художник решил написать только это.
Иногда фотограф изменял цветовой фон, а иногда и всю тональность изображения… И было в этих странных снимках нечто, исключавшее даже мысль о том, что перед тобой просто фокусничество…
— Вас, кажется, интересовал огонь? Пламя, костры, домны, факелы? — Девушка стояла рядом со мной. — Что молчите? Стесняетесь? Хоть бы представились, что ли, а то врываетесь в незнакомый дом, копаетесь в чужих архивах, все переворачиваете вверх дном, кого потом ругать?
Уф, кажется, она все-таки шутит.
— Илья я… Беленький.
— Ну если у вас Беленькие такие, то хотела бы я посмотреть на ваших черненьких. Да ладно, ладно, не бойтесь вы меня так, я в глубине души добрая.
На диване зашевелился Филипп Алексеевич.
— Да не трави ты его, Танюша. Сначала прояви фото, а потом уж выбрасывай.
— А, ожил, дед! Даже острить начал.
Филипп Алексеевич сел на диване, вгляделся в меня.
— Включи-ка свет, Танюха. Темновато.
И продолжал рассматривать меня. Спокойно, беззастенчиво, но как-то необидно. Может быть, потому, что во взгляде чувствовалась глубокая и серьезная заинтересованность. Я отвел глаза, растерянно перевел их на фото, потом на Таню… — Таня, мой аппарат.
— Господи, и его потянешь на свое эшафото?
— Смотри-ка. Тоже острить стала. Потяну, потяну.
— Не давайтесь вы ему, Беленький-черненький. Он ведь у нас большой экспериментатор.