— Прелестная Девушка.
«Тут что-то не так, — подумал Лодж. — Только этот персонаж мог принадлежать Генри. Ведь Прелестная Девушка появилась на экране последней! Она же была девятой…». Форестер продолжал разворачивать листки, произнося вслух имена отмеченных крестиком персонажей.
— Представитель Иноземной Дружественной Цивилизации.
— Приличный Молодой Человек.
Остались неназванными два персонажа.
Только два. Нищий Философ и Усатый Злодей.
«Попробую угадать, — подумал Лодж. — Заключу пари с самим собой. Пари на то, который из них — персонаж Генри. Это Усатый Злодей».
Форестер развернул последний листок и прочел:
— Усатый Злодей.
«А пари-то я проиграл», — мелькнуло у Лоджа.
Он услышал, как остальные со свистом втянули в себя воздух, осознав, что значил результат этого «голосования».
Персонажем Генри оказалось главное действующее лицо вчерашнего представления — самое деятельное и самое энергичное: Философ.
Записи в блокноте Генри были предельно сжатыми, почерк неразборчив, а их отрывистость была под стать его характеру. Символы и уравнения поражали четкостью написания, но у букв был какой-то своеобразный, дерзкий наклон; лаконичность фраз граничила с грубостью, хотя трудно было представить, кого он хотел оскорбить, — разве что самого себя.
Мэйтленд захлопнул блокнот, оттолкнул его, и тот скользнул на середину стола.
— Ну вот, теперь мы знаем, — произнес он.
Они сидели совершенно неподвижные, с бледными, искаженными страхом лицами, как будто вконец расстроенный и подавленный Мэйтленд был тем самым призраком, на которого вчера намекнул Крейвен.
— С меня хватит! — взорвался Сиффорд. — Я больше не желаю…
— Что вы имеете в виду? — поинтересовался Лодж.
Сиффорд не ответил. Он сидел, положив на стол перед собой руки, и то с силой сжимал кулаки, то распрямлял пальцы и так их вытягивал, словно усилием воли пытался противоестественно вывернуть их и пригнуть к тыльной стороне кистей.
— Генри был душевнобольным, — отрывисто сказала Сьюзен Лоуренс. — Только душевнобольной мог выдвинуть такую бредовую идею.
— От вас, как от врача, едва ли можно было ждать другой реакции, — заметил Мэйтленд.
— Я работаю во имя жизни, — заявила Сьюзен Лоуренс. — Я уважаю жизнь, и, пока организм жив, я до последнего мгновения всеми средствами оберегаю его и поддерживаю. Я испытываю глубокое сострадание ко всему живому.
— А мы разве относимся к этому иначе?
— Я только хочу сказать, что для того, чтобы по-настоящему понять, какое это чудо — жизнь, нужно себя полностью посвятить ей и всем своим существом проникнуться ее могуществом, величием и красотой…
— Но, Сьюзен…
— И я знаю, — поспешно продолжала она, не давая ому возразить, — я твердо знаю, что жизнь — это не распад и разложение материи, не ее одряхление, не болезнь. Признать жизнь проявлением крайнего истощения материи, последней ступенью деградации мертвой природы равносильно утверждению, что норма существования вселенной — это застой, отсутствие эволюции, разумной жизни и цели.
— Тут возникает путаница из-за семантики, — заметил Форестер. — Мы, живые существа, пользуемся определенными терминами, вкладывая в них свой специфический смысл, и мы не можем сопоставить их с терминами, имеющими единый смысл для всей вселенной, даже если б мы их знали.
— А мы их, естественно, не знаем, — сказала Элен Грей. — Возможно, что в ваших соображениях есть зерно истины, особенно если выводы, к которым пришел Генри, соответствуют действительному положению вещей.
— Мы тщательно изучим записи Генри, — угрюмо сказал Лодж. — Мы шаг за шагом проследим весь ход его мыслей. Я лично считаю его идею ошибочной, но мы не можем так вот сразу отмести ее — кто знает, а вдруг он все-таки прав?
— Это вы к тому, что, даже если он окажется прав, наша работа не будет приостановлена? — так и заклокотал Сиффорд. — Что для достижения поставленной перед нами цели вы собираетесь использовать даже такое унижающее человека открытие?
— Разумеется, — сказал Лодж. — Если жизнь в самом дело является симптомом заболевания и старческого одряхления материи, что ж, пусть так, с этим ничего не поделаешь. Как справедливо заметили Кейт и Элен, смысл наших терминов очень специфичен и зависит от категорий, которыми мы мыслим. Почему нельзя допустить, что для вселенной смерть — это… это для нас жизнь? Если Генри прав, он открыл то, что существовало всегда, испокон веков.
— Вы не понимаете, что говорите! — вскричал Сиффорд.
— Ошибаетесь! — рявкнул Лодж. — У вас просто сдали нервы. У вас и у кое-кого из остальных. А может, и у меня тоже. Или у нас у всех. Нами завладел и правит страх; у вас это страх перед порученной вам работой, у меня — страх перед тем, что она не будет выполнена! Мы загнаны в тупик, мы расшибаем мозги о каменные стены своей совести и нравственных норм, которые мы полируем и начищаем до такого блеска, пока они вдруг не начинают сверкать, точно щит Галэхада. Будь вы сейчас на Земле, вы не стали бы так пережевывать эту идею. Возможно, вы поначалу слегка поперхнулись бы, но, докажи вам, что предположение Генри правильно, вы б его благополучно проглотили и продолжили бы поиски первопричины того заболевания и распада материи, которое мы зовем жизнью. А само открытие вы просто приняли бы к сведению, оно всего лишь расширило бы ваши знания, и только. Но, находясь здесь, вы бьетесь головой о стену и вопите от ужаса.
— Бэйярд! — вскричал Форестер. — Остановитесь! Вы не смеете.
— Смею, — огрызнулся Лодж. — И не остановлюсь. Меня тошнит от их хныканья и стенаний. Я устал от этих избалованных, распущенных фанатиков, которые довели себя до состояния фанатического исступления, заботливо вскармливая в себе надуманные, беспочвенные страхи. Чтобы справиться с нашей задачей, нужны мужчины и женщины, обладающие острым умом и твердой волей. Для такой работы требуются огромная смелость и высокоразвитый интеллект.
У Крейвена от ярости побелели губы.
— Но мы же работали! — выкрикнул он. — Даже тогда, когда против этого восставали все наши чувства, даже тогда, когда наше представление о порядочности, этике, наш рассудок и религиозный инстинкт призывали нас бросить эту работу, мы все-таки ее продолжали. И не обольщайтесь, что нас удерживали ваши сладкоречивые проповеди, шуточки, ободряющее похлопывание по плечу. Не обольщайтесь, что нас вдохновляло ваше фиглярство.
Форестер стукнул кулаком по столу.
— Прекратите этот спор! — потребовал он. — Перейдем к делу.
Крейвен, еще бледный от гнева, откинулся на спинку стула. Сиффорд продолжал сжимать и разжимать кулаки.
— В записях Генри сформулирован его вывод, — сказал Форестер. — Хотя вряд ли это можно считать выводом. Лучше назовем его заключение гипотезой. Как же, по-вашему, с ней быть? Не обратить на нее внимания, отмахнуться от нее или же все-таки проверить, насколько его предположение правильно?
— Я считаю, что его нужно проверить, — заявил Крейвен. — Эту гипотезу выдвинул Генри. А Генри умер — и не может выступить в защиту своей идеи. Наш долг — взять на себя проверку правильности его предположения: уж это он заслужил.
— Если подобная гипотеза вообще поддается проверке, — заметил Мэйтленд. — Мне лично кажется, что это скорей относится к философии, чем к области конкретных наук.
— Философия идет рука об руку со всеми конкретными науками, — сказала Элис Пейдж. — Нельзя отказаться от проверки гипотезы Генри только потому, что она на первый взгляд представляется очень сложной.
— При чем тут сложность? — возразил Мэйтленд. — Я хотел сказать… А, к черту все эти рассуждения, давайте лучше займемся ее проверкой.
— Согласен, — сказал Сиффорд.
Он быстро повернулся к Лоджу.
— Но если проверка даст положительные результаты или хоть какие-нибудь доказательства в пользу правильности этой гипотезы, если мы не сумеем ее полностью опровергнуть, я немедленно прекращаю работу. Предупреждаю вас совершенно официально.