Потом вновь длинные дни размеренного плавания в пустынном океане.
Ученым, конечно, скучать не приходилось. Каждая станция приносила столько материалов, что обработка их занимала все время до позднего вечера, К обеду и ужину в кают-компанию, похожую на зал ресторана, ученые выходили с отрешенными лицами, настолько погруженные в свои мысли, что подавальщицам Настеньке и Люде приходилось по нескольку раз переспрашивать:
— Вам котлеты или шашлык, Иван Андреевич?
— Куда же вы, Геннадий Петрович? А второе не кушали.
Только вечером, когда поднималась над океаном огромная, какая-то первозданная луна и звезды усыпали небо, повеявшая прохлада выманивала всех на палубу, и ученые мужи снова становились обычными людьми. Смотрели в десятый раз одни и те же фильмы. А часто просто бренчали на гитарах, тихонько напевали всякие романтические баллады собственного сочинения. Или заводили бесконечные разговоры, торжественно именовавшиеся «Клубом рассказчиков».
Конечно же, и Сергею Сергеевичу Волошину было вовсе не скучно колдовать целыми днями в своей лаборатории новой техники. Да и вечера у него все заняты, поскольку именно Волошин являлся почетным председателем и главным повествователем «Клуба рассказчиков». Однако такой уж характер у Сергея Сергеевича, что всего этого ему было мало и душа его ненасытно жаждала приключений.
Так что его фраза о том, что «давненько мы не испытывали никаких приключений», вполне могла послужить призывным сигналом…
Засмеявшись, я повернулся к Волошину, чтобы сказать ему об этом, но не успел, с удивлением вдруг увидев, что Сергей Сергеевич, забыв обо всем, так и впился глазами в окуляры своего превосходного бинокля, которым весьма гордился.
В том, что человек, плывущий по Тихому океану, смотрит в бинокль, не было, разумеется, ничего удивительного. Удивило меня, куда именно направил бинокль Сергей Сергеевич: на ходовую рубку. Правда, на «Богатыре» это сооружение довольно величественное, высотой с девятиэтажный дом, а то и побольше. Но все-таки не Монблан, на вершину которого стоило бы наводить сильный морской бинокль, чтобы рассмотреть, что там происходит.
Между тем Сергей Сергеевич озадаченно хмыкнул и быстро перевел взгляд туда, где океан незаметно переходил в небесный свод. Не отрывая глаз от бинокля, он недоуменно пожал плечами и опять начал рассматривать ходовую рубку.
— Странно, почему они засуетились? — пробормотал он.
— Кто? — спросил я.
— Да там, на мостике. Что-то увидели на горизонте со своей верхотуры, а мне отсюда не видно.
Я взял у него бинокль и посмотрел, что происходит на мостике. Капитан и вахтенный секонд, как зовут на морском жаргоне второго штурмана, мой хороший приятель Володя Кушнеренко, были чем-то встревожены. Капитан смотрел в бинокль куда-то правее нашего курса. У Володи тоже в руках был бинокль. Секонд что-то объяснял капитану, беззвучно шевеля губами в окулярах моего бинокля, как на экране немого кино.
Я посмотрел в бинокль туда же, куда глядел с таким вниманием капитан, — и тоже ничего не увидел, как и Волошин.
Он зашагал по палубе. Я поспешил за ним.
В общем-то «посторонним» — а таким Аркадий Платонович считал всех, кроме вахтенных, — на мостике появляться запрещалось. Наш капитан, проплававший по всем морям и океанам почти полвека, был человеком прекрасной души, деликатным, отзывчивым, добрым, а на вид даже весьма добродушным — полный, круглолицый, лысый, с ленивой походочкой вразвалку. Но ни малейших отступлений от морской дисциплины он не терпел и порядочек на «Богатыре» держал крепко — «как на крейсере», по лаконичному, но выразительному определению Володи Кушнеренко, в недавнем прошлом военного моряка.
Правда, нам с Волошиным постепенно удалось Аркадия Платоновича «приручить» и добиться для себя некоторого послабления, чтобы иногда заглядывать на мостик: Волошину — как начальнику одной из важнейших лабораторий, мне — как представителю прессы. Ее наш бесстрашный капитан все-таки в глубине души, видимо, побаивается (подозреваю, что какой-то журналист доставил ему однажды хлопот, так что он зарекся связываться с нашим братом…).
Вошли мы в ходовую рубку тихонечко, стараясь держаться совсем незаметно. Но нас поначалу и так никто не заметил. Рулевой, окаменев в присутствии капитана, не отрывал глаз от компаса. А капитан и вахтенный штурман наблюдали за чем-то, что нам не удалось рассмотреть с палубы.
— Или они все перепились там и спят, или черт его знает что, — с непривычной неуверенностью в голосе проговорил капитан, не отрываясь от бинокля.
— Да, идут пунктиром, словно пьяные, — озабоченно подтвердил штурман. — И ведь не в дрейфе лежат, Аркадий Платонович, идут под парусом.
— Непонятно, — пробурчал капитан.
— Там вроде второе судно, Аркадий Платонович, — добавил секонд. — Видите, чуть подальше и правее градуса на три.
— Где? Это в глазах у тебя двоится. Хотя верно. Нет, но оно подальше мили на три и уходит, идет курсом сто двадцать. На вызов все не отвечают? — спросил капитан, опуская на миг бинокль и мельком скользнув по нашим лицам озабоченным и сразу еще больше помрачневшим взглядом.
Секонд взял телефонную трубку, спросил:
— Рация? Не удалось связаться? — послушал и, положив трубку, доложил: — Нет, Аркадий Платонович, не отвечают. Да у них вряд ли и рация есть на борту. Я эти суденышки знаю. Вроде шхуна, только что у них с парусами творится, вы посмотрите, Аркадий Платонович. Поставлен лишь один грот, даже грот-топсель не поднят, а передняя мачта вовсе голая.
Капитан ничего не ответил.
— Что случилось, Володя? — тихонько спросил я штурмана.
— Суденышко какое-то болтается. Идет под парусом, словно пьяное, такие вензеля выписывает, — так же тихо ответил он.
— Пятнадцать градусов право, — негромко и властно скомандовал капитан.
— Есть пятнадцать градусов право! — повторил рулевой, нажимая кнопки на пульте управления.
На таких больших современных судах, как «Богатырь», традиционных штурвалов давно нет и в помине. Их заменяют рулевые колонки с рычажками и кнопками.
Секонд тут же, глянув на большие часы, висевшие на переборке, сделал пометку в судовом журнале об изменении курса. Володя у нас аккуратист, сказывается военная выучка.
— Подойдем, Аркадий Платонович? — спросил штурман.
— Придется.
Я осторожно потянул Волошина за рукав и, когда Сергей Сергеевич оторвался от бинокля и вопросительно посмотрел на меня, кивком показал ему на дверь рубки, а потом глазами на озабоченного капитана. Волошин понимающе кивнул, и мы с ним покинули рубку, не дожидаясь, пока нас выставят.
— Что там такое, Сергей Сергеевич? — спросил я, когда мы вышли на палубу. — Дайте глянуть.
Он дал мне бинокль, и я увидел небольшое двухмачтовое суденышко. На корме его крупными белыми буквами было выведено название: «Лолита». Парус был поднят только на задней мачте. Ветер надувал его, и суденышко плыло довольно быстро, судя по белым усам вспененной воды у форштевня. И в то же время двигалось оно как-то неуверенно. Порой слишком глубоко зарывалось носом в набегавшие волны и тревожно дергалось из стороны в сторону.
На палубе загадочного суденышка я не обнаружил ни одного человека, хотя осмотрел ее в бинокль внимательно, метр за метром, от носа до кормы.
Что-то пробормотав, Волошин направился обратно к рубке.
— Замолвите и за меня словечко, Сергей Сергеевич! — крикнул я, догадавшись, куда и зачем он пошел.
И вот мы, замедлив ход, плывем неподалеку от странного судна. Ближе подходить опасно, оно ведь не управляется и, не ровен час, еще врежется в наш борт.