«Сумеречное состояние наступает и прекращается внезапно. Внешне больные кажутся мало изменившимися, часто их деятельность остается последовательной.
При таком состоянии всеми поступками больного управляет как бы другое, иное сознание, отрешенное от действительности. При сумеречном состоянии у больного могут возникать устрашающие галлюцинации. Тогда больной, как бы защищаясь от врагов, может быть опасен для окружающих. В этом состоянии больные могут совершать тяжелые преступления: поджоги, убийства, насилия и так далее, причем на окружающих они производят впечатление сознательно действующих людей.
Сумеречное состояние длится обычно несколько часов, реже несколько дней и затем внезапно прекращается, часто оканчиваясь глубоким и длительным сном. Характерной его особенностью является полная амнезия: больные абсолютно ничего не помнят из происходившего с ними…»
А кого это не убеждает, могут побеседовать с нашими медиками, — добавил Геннадий, закрывая книгу. — Видите, они не выражают никаких сомнений.
В самом деле, оба наших врача — и терапевт Егоров, и хирург Березовский — молчали. Правда, мне показалось, что Егоров сделал какую-то пометочку на пачке сигарет, но ничего не сказал.
И все некоторое время потрясенно молчали. Потом Волошин пробормотал:
— Н-да, веселенькую историю вы нам рассказали. Вопросы будут?
Макаров, конечно, встал и, не обращая внимания на протестующие возгласы Волошина, ехидно спросил у Геннадия:
— А как же с ядом? Кок купил его заранее в аптеке — в здравом уме и трезвой памяти или тоже в момент помрачения сознания?
— Никакого яда припасать заранее и тем более покупать в аптеке ему не было нужды, — спокойно парировал Геннадий. — Кок просто приготовил на обед рыбу фугу. У японцев она считается деликатесом, но содержит яд, гораздо более сильный и смертоносный, чем синильная кислота!.
— А как же тогда эту рыбу едят японцы? — спросил кто-то из дальних рядов.
— Все дело в том, как ее приготовить, — пояснил Геннадий. — В Японии это разрешают лишь немногим поварам, имеющим специальные дипломы. Их вручают лишь после того, как повар сдаст строгий экзамен: приготовит и съест на глазах экзаменаторов несколько блюд из фугу.
— Очень прогрессивный метод экзаменовки, — одобрил Волошин.
Слушатели уходили притихшие. И в воздухе чувствовалось какое-то томление. Было особенно душно. Может, собиралась гроза? Тогда небо словно обрушится на океан освежающими потоками. Тугие водяные струи загремят по палубе. А кого даже они не разбудят, тех поднимет ликующий голос вахтенного радиста, раздавшийся из всех динамиков внутрикорабельной связи, никогда не выключающихся:
— Подъем! Дождь, братки!
И мы, хватая спросонья мочалки и мыло, ринемся на палубу, чтобы не прозевать возможность принять этот единственный в своем роде, поистине какой-то вселенский, космический душ, так освежающий тело все льющейся и льющейся в щедром изобилии пресной небесной водой.
Может, нам повезет и сегодня? Но пока было душно, томительно. Сегодня на корме никто долго не задерживался. Бросив взгляд на огоньки, мерцавшие на мачте плывущей за нами на буксире таинственной шхуны, все расходились по каютам.
Я тоже, — наверное, как и многие в этот вечер — подумал о том, каково сейчас там, на борту «Лолиты», двум морякам, несущим вахту у руля, чтобы шхуна не рыскала.
Да и каково вообще плавать на таких шхунах? «Одинокие в ночном море» — образно называли моряков древние греки, очень точно и выразительно. А ведь на таких вот крошечных шхунах или на арабских доу, какие мы встречали в Индийском океане, отважные моряки и поныне плавают без карт, а порой и без всяких навигационных приборов — совсем так же, как во времена Васко да Гамы, Колумба и Магеллана. Поистине одинокие в ночном океане.
А беда в океане может нагрянуть внезапно и совсем неожиданная, загадочная — вроде той, что произошла с «Лолитой».
— О чем задумались, Николаевич? — спросил меня незаметно подошедший Волошин.
Я рассказал.
Сергей Сергеевич понимающе кивнул, помолчал, а потом сказал:
— А вы знаете, кстати, Николаевич, поговорку, бытующую у арабских моряков, плавающих на этих самых доу? «Не считай дней месяца, которые тебя не касаются…» Неплохо? Последуем их фатализму и пойдемте спать.
— Идите, я еще покурю.
— Ну-ну. Спокойной ночи.
Волошин ушел. А я закурил, глядя на огоньки за кормой.
Пожалуй, хорошо, что матросы, несущие сейчас вахту на «Лолите», не слышали истории, сочиненной Бой-Жилинским. Им там и так наверняка не слишком уютно.
Хотя, надо признать, зловещая история эта действительно, пожалуй, объясняет все загадки, с какими мы столкнулись на борту «Лолиты».
Но и рассказ профессора Лунина тоже весьма правдоподобен, да и оригинален, пожалуй, не меньше.
Стоп! Ты уже начал раньше времени подводить итоги конкурса, одернул я себя.
Следующий день показался томительно-бесконечным.
Вконец истомившись и не находя себе места, я заглянул в радиорубку. На «Богатыре» она размещается в трубе — фальшивой, установленной лишь по традиции, для красоты.
— Новенького ничего не слышно? — спросил я у Васи Дюжикова, без особой, впрочем, надежды. Радисты у нас, как полагается, о всех разговорах, какие ведутся по радио, не распространяются, и никаких тайн Вася бы мне открывать не стал.
Однако на сей раз он, поколебавшись и, видимо, решив, что чужая, случайно подслушанная передача, тайной считаться не может, сказал, на всякий случай оглянувшись и понизив голос:
— Буксир, что к нам идет, все время с разными островами переговаривается. Запрашивает, не заходила ли к ним «Лолита».
— А что ему отвечают?
Но этот вопрос Вася уже как бы не расслышал, видно, сочтя ответ на него нарушением инструкций.
Наконец наступил вечер, повеяло прохладой. Все поспешили занять места поудобнее. Вот появился Волошин, проверил, работает ли микрофон, включен ли магнитофон, и объявил:
— Итак, очередное конкурсное заседание позвольте считать открытым. Изъявившие желание соревноваться сегодня провели маленькое предварительное заседание, чтобы согласовать порядок выступлений. Первому изложить свою версию о том, что произошло на борту «Лолиты», доверено мне.
Так, интересно!
Но прежде чем Сергей Сергеевич начал рассказ, не читая его, кстати, по бумажке, а сочиняя прямо у нас на глазах, вдруг поднялся неугомонный Иван Андреевич Макаров и сказал:
— Одну минуточку. Прежде чем вы начнете, Сергей Сергеевич, прошу слова для внеочередного важного сообщения. Оно может оказать влияние на ту гипотезу, какую вы намереваетесь изложить.
— Ах так? — поднял брови Волошин. — Ну что же, пожалуйста.
— Должен сообщить, что с целью проверки возможности высказанной вчера Геннадием Петровичем Бой-Жилинским гипотезы об отравлении команды «Лолиты» рехнувшимся коком я поручил одному из лаборантов сделать анализ остатков пищи, которые, как указано в акте, были взяты с тарелок, обнаруженных на шхуне, и хранятся на всякий случай в судовом холодильнике, — неторопливо, с томительной обстоятельностью начал Макаров. И, сделав еще длинную паузу, объявил: — Так вот, никакого яда органического происхождения, вроде содержащегося в рыбе фугу, при анализе не обнаружено…
— Опять, Иван Андреевич… — попытался прервать его Волошин.
Но Макаров остановил его властным взмахом громадной ладони.
— Однако анализ показал, — упрямо продолжал он, — что в остатках пищи, несомненно, присутствует мышьяк, хотя и в небольшой дозе.
Сказав это, Макаров преспокойно сел.
Все начали возбужденно перешептываться. Еще бы! Час от часу не легче! Если в пище оказался подмешан мышьяк, значит, на шхуне в самом деле произошло отравление.
Кого? Кем? И куда подевались трупы отравленных? Почему убежали с «Лолиты» оставшиеся в живых?