Зося собиралась в магазин, а я лежал на тахте и обдумывал текст письма, которое мне сейчас надо было соорудить. Письмо для меня было очень важным, думал я о нем сосредоточенно, и в этот момент был, наверное, похож на своего папаню, когда он боролся за правду. Зося заглянула в комнату:
— Ну я пошла? Скоро вернусь…
— Погоди. Ты Сеньку Бакуму давно видела?
Зося поставила сумку на пол, прислонилась к дверному косяку.
— Нет, не очень. А что?
— Повидать я его хотел. Потолковать есть кое о чем.
Зося покачала головой:
— Не знаю, захочет ли он с тобой говорить.
— А почему не захочет? — пожал я плечами. — С тобой же захотел говорить.
Она помолчала немного, потом сказала медленно:
— Леша, дурачок, ты мужчина, ты этого не понимаешь. Не надо тебе с ним встречаться.
— Так объясни мне, раз я не понимаю, — ухмыльнулся я. — Он ведь тебя, а не меня любил, а говорить с тобой стал. Чего же ему со мной не поговорить?
Зося сосредоточенно смотрела в пол, и я видел, что она хочет мне что-то сказать, да с духом собраться никак не может.
— Потому и стал со мной говорить, что любил он меня. Когда человек любит, он очень многое может понять и простить…
— Авось и меня простил. Хотя и вины-то я за собой не чувствую: он тебя что — на рынке купил? Сначала он любил, а потом я пришел и его любовь перелюбил.
Зося подняла глаза, долгим взглядом посмотрела на меня и тихо сказала:
— Не надо так, Алеша, говорить. Вы с ним очень разные…
— Зося, ласточка моя, не надо ненужные слюни растягивать. И не надо делать из Бакумы влюбленного принца. Бакума — вор, такой же, как я, злой спокойный блатняга. Понимаешь, он вор, настоящий вор в законе, и ушел он из кодла только потому, что понимал — со мной ему работать и наваристей и спокойней…
Зося снова взяла сумку в руки, выпрямилась:
— Может быть. Не знаю, может быть, ты и прав. Только он больше не вор…
Я опешил:
— Как не вор? А кто, святой?
— Нет, не святой. Он шофер. В такси работает.
— Что? Бакума — шофером?
— Да, шофером. Он мне паспорт показывал.
— Я тебе хоть три паспорта могу показать. И все на разные фамилии.
— Нет, — покачала Зося головой. — У него был один паспорт и на одну фамилию. Настоящий.
— А почему ты знаешь, что настоящий?
— Я его руки видела. У него руки шоферские стали, не такие, как раньше.
— Н-да, — пробормотал я. — Дела пошли — дальше некуда…
Зося отправилась в магазин, а я стал бороться за справедливость.
Бакуму я разыскал неприлично легко. Оказывается, коли человеку не надо прятаться от уголовки, достаточно подойти к будке справочного бюро, заплатить двадцать копеек, и, если тебе известна фамилия, имя-отчество и возраст, подадут тебе его как на блюдечке. Садишься в такси, платишь всего рубль семьдесят шесть, и на восьмом этаже беленького свежевоняющего покраской дома в Вешняках — Владычине нажимаешь черную скользкую пуговицу звонка. И открывает тебе дверь давний подельщик, бывший верный кореш, бывший классный домушник, бывший вор в законе, железный блатарь Сенька Бакума.
Он открыл дверь, посмотрел на меня своими тяжелыми оловянными глазами, не моргнул, не зажмурился, не удивился, не обрадовался. И кажется, не разозлился. Ну и слава богу.
— Чего надо? — вежливо и спокойно спросил он, будто присели мы с ним вчера вечерком в картишки, и не пошла его игра, перезвенели его монетки в мой карман, а я вот, и не отоспавшись еще, уже снова приперся.
— Эх, прокачу! — сказал я. — Так, что ли, у вас теперь здороваются?
— Гоношишь все… — усмехнулся Бакума и стал притворять дверь.
Но я уже вставил ногу в щель.
— Не гоношусь. Да и ты не спеши.
— Прими ногу-то. Прижму сейчас. Захромаешь.
— Прижми, родной. Это ведь всегда у блатных закон был — у кореша на хазе в капкан залететь. Чтобы мусорам меня ловчее было надыбать.
Серыми пудовыми глазищами толкнул меня Бакума, как кулаком в грудь, но дверь тянуть перестал.
— Ты чего хочешь? — спросил он снова.
— Денег, — просто сказал я.
Он подумал немного, усмехнулся углом тонкого злого рта.
— Сколько?
— Да ну — пустяки, говорить не об чем.
— Стольник устроит?
Я засмеялся:
— Бакума, ты что? Сто рублей — это деньги?
Он постоял, помолчал, пожевал нижнюю тонкую губу, спросил:
— А ты знаешь, что я за эти «неденьги» две недели за рулем горблю?
— Знаю. Но это штука такая: охота пуще неволи.
— Ладно, сказал — не гоношись. Сколько надо, говори и отваливай.
— Половину выручки вашего парка. За один день, само собой.
Бакума оперся спиной о стенку, посмотрел на меня с прищуром исподлобья, хмыкнул:
— А вторую половину куда денешь?
— Тебе отдам. Я ведь не жадный, бери, пользуйся на здоровье. Тысяч десять на вашу долю приходится, без мелочи. Без мелочи примете?
— Как я посмотрю, ты все такой же шутник. Шутки шутишь…
— А что?
— Ничего, дошутишься. Возьмут тебя по новой…
— Ой-ой-ой! Слушай, а может быть, мне тебя надо называть теперь «гражданин начальник Бакума»? Может, ты уже сам у мусоров начальник? Выхватишь сейчас из порток кривой револьвер: «Руки вверх, вы задержаны, гражданин Дедушкин!» Встать! Суд идет! Батону — три года, а лягавому Бакуме — тридцать сребреников по-старому, а по-новому — три рубля!
Чего-то я так увлекся представлением, что не заметил, как это Бакума ловко, без замаха, тычком снизу врезал мне по сусалам. Только искры из глаз звезданули, и на какое-то мгновение я будто в воздухе повис, а потом со всей силой шмякнулся головой и спиной о противоположную стену и потихоньку, соблюдая достоинство, съехал на пол. Дурацкое это ощущение — будто стену приподняли и шарахнули тебя по башке, и ножонки отнялись, и спина из резины — гнется, прямо держать не хочет, и шум в затылке, как на камнедробильне. Встать бы сразу и дать Бакуме оборотку, но, видимо, врезал он мне душевно, башка работает, а ноги не слушаются. Вообще-то, в драке Бакума против меня не сдюжит — он, во-первых, не духарь, а во-вторых, я драку знаю. И руки у меня сильнее. Вот только встать не было сил.
Так я лежал в углу лестничной площадки, а Бакума по-прежнему спокойно подпирал спиной свою дверь и молча лупал на меня своими серыми, будто пылью присыпанными, глазами.
Интересно, как он мог Зосе нравиться с такими-то глазами? Или, может быть, он на нее другими смотрел?
— Резать тебя придется, Бакума. Ты уже лишнее живешь, — сказал я ему, а язык заплетался, и слова получались какие-то шепелявые, ненастоящие, гунявые. Провел рукой по подбородку — весь рот кровью залитый. Он мне, конечно, хорошо врезал. Я харкнул, и на пол вылетел с сукровицей зуб.
Бакума моргнул своими каменными веками, мрачно и спокойно сказал:
— Волк волка исты, як барана немае. Ты попробуй.
— Попробую. К тебе же пассажиры ночью садятся? С заднего сиденья — перышком тебя…
— Сказал — не гоношись. Сопли подбери.
— Подберу, чего тут делать.
Опираясь на стенку, я медленно поднялся. Голова еще сильно кружилась, вот же, зараза, как вмазал смачно! На пиджаке и плаще чернели пятнышки крови, весь я был в пыли. Вроде бы совсем чистый пол был, а стоило на него чуть прилечь, весь как черт извозился.
— Ну как, мусор, дашь обмыться или прямо вот так направишь меня к корешам своим — в уголовку?
Бакума мгновение подумал, затем посторонился в дверях:
— Иди мойся.
Я вошел в тесную квартирку с маленькой совмещенной ванной, пустил струю холодной воды. Саднило губу, подбородок, болел весь рот. Языком я качнул передние зубы — ничего, один пропал, остальные держатся. Меня всего трясло от боли, унижения и бессильной злобы. Я все лил и лил на голову голодную воду, а кружение в мозгах не переставало, пока вдруг что-то внутри остро не подкатило под самое горло, и меня начало ужасно рвать, сводило скулы, безостановочно текла слюна, и рвать-то уже было нечем, а я никак не мог унять эти проклятые судороги. Потом и это прошло, я снова умылся, а Бакума за спиной сказал: