Чрезвычайно довольный результатами опытов, доктор дал мне следующее определение: «Человеческое существо, наделенное во всех своих проявлениях более высокой скоростью не только в сравнении с другими людьми, но и со всеми известными животными. Благодаря этому оно настолько выделяется среди рода человеческого, что заслуживает отдельного названия и места в иерархии живых существ. Признаками же этого особого разряда служит необычное строение его глаз и сиреневый оттенок кожи».
Исследовав мое мышечное строение, доктор не обнаружил ничего необычного, кроме крайней худобы. Мой слуховой аппарат также не дал новых сведений, за исключением незначительных деталей, как, впрочем, и кожный покров.
Что же касается моих волос, тонких, как паутинка, черно-лилового оттенка, то они привлекали внимание доктора, и он подверг их тщательному анализу.
— Если бы я мог вас анатомировать… — часто подшучивал он.
Время летело незаметно. Благодаря способностям, которые я всегда проявлял к быстрому письму, и моей настойчивости, я довольно скоро овладел стенографией, куда, кроме общепринятых сокращений, я ввел также свои собственные. Мои записи расшифровывала стенографистка. Наши фонографы были изготовлены по особым чертежам доктора — они прекрасно воспроизводили в замедленном темпе мою речь.
В первое время я чувствовал: доктор не мог отделаться от подозрений, что все особенности моего организма были вызваны каким-либо умственным расстройством. Но как только это предположение отпало, наши отношения стали абсолютно сердечными.
Мы подвергли подробному анализу мою способность видеть сквозь большое число непроницаемых предметов или густо окрашенных веществ небольшой плотности, какими являются для меня вода, стекло, кварц… Хотя я отлично вижу сквозь деревья, листву, облака, но плохо различаю дно неглубокого водоема, а стекло, которое большинству людей кажется прозрачным, для меня выглядит темным и непроницаемым. Но из всего этого доктора, пожалуй, больше всего удивляло мое умение видеть звезды на облачном небе.
Только теперь я рассказал ему, что цветовую гамму я воспринимаю тоже не совсем обычно. Опыты со всей очевидностью доказали, что красный, оранжевый, желтый, зеленый, синий и голубой недоступны моему зрению, как, скажем, инфракрасный или ультрафиолетовый для человеческих глаз. А чистые краски спектра я видел серыми с черноватым оттенком. Следовательно, моя палитра цветов не соответствует общеизвестной.
Доктор тщательно и серьезно исследовал мое зрение, и его особенности в руках опытного экспериментатора послужили основой многочисленных открытий в изобретенных человечеством науках и дали ему ключ к решению загадок магнетизма, силы индукции, некоторых химических явлений, помогли создать новые физиологические понятия.
Зная, например, что какой-то металл включает в себя целую цветовую гамму, меняющуюся в зависимости от давления, температуры, воздействия электрического тока, или, что бесцветным газам тоже свойственна определенная раскраска даже при небольшой плотности, или, что предметы черного цвета на самом деле обладают великолепной ультрафиолетовой гаммой, превосходящей по красоте все известные оттенки, и, наконец, как меняется цветовой спектр электрического тока, коры дерева, человеческой кожи за один день, за один час или за одну минуту, нетрудно представить себе, что талантливый ученый может извлечь из этих данных любопытные выводы. Как бы то ни было, эти опыты давали доктору творческое удовлетворение, какое может испытать лишь настоящий исследователь, совершая научное открытие, по сравнению с которым гипотезы так же холодны, как пепел рядом с пламенем.
Мы терпеливо трудились в течение года, но ни разу я не упомянул доктору о модигенах, мне хотелось завоевать полное доверие своего друга, дать ему все новые доказательства моего необычного зрения, прежде чем решиться на последнее признание.
И наконец, настало время, когда я решил открыться доктору.
Был осенний облачный день. Мягкая, теплая погода стояла уже неделю. Мы с Ван ден Хевелом гуляли по саду. Доктор молчал, погруженный в свои раздумья, затем произнес:
— Как великолепно, должно быть, уметь видеть сквозь облака… различать эфир, а мы, люди, жалкие слепцы…
— Но я вижу не только небо, — ответил я.
— Конечно, целый мир, непохожий на наш…
— Еще более непохожий, чем я рассказывал.
— Как?! — вскричал он с жадным любопытством. — Вы что-то от меня утаили?
— Самое главное.
Он застыл как вкопанный, не сводя с меня пристальных глаз, и в его взгляде я читал что-то тревожное и загадочное.
— Да, самое главное!
Мы подошли к дому. Я бросился за фонографом, этот прибор был сильно усовершенствован доктором, и с его помощью мы могли вести долгие беседы. Слуга поставил фонограф на небольшой мраморный столик, за которым семья доктора в теплые летние дни обычно пила кофе. Прекрасный безотказный прибор просто располагал к разговору. И с его помощью наша беседа протекала, как обычный диалог.
— Да, я скрыл от вас главное, добиваясь прежде всего вашего безграничного доверия. Но даже теперь, несмотря на все открытия, которые вы сделали благодаря особенностям моего организма, я все же боюсь, что вы мне не поверите, по крайней мере, сначала.
Я замолчал, а фонограф повторил эту фразу. Доктор побледнел от волнения, свойственного всем большим ученым, когда они предчувствуют крупное открытие. Его руки дрожали.
— Я верю вам, — произнес он с некоторой торжественностью.
— Даже если я буду утверждать, что все живое, иначе говоря, весь растительный и животный мир, населяющий землю, не единственная форма жизни, что существует также другая, не менее разнообразная и многочисленная, но невидимая человеческому глазу?
Он, наверное, заподозрил меня в оккультизме и, не сдержавшись, сказал:
— Ну да, загробный мир — тени, призраки, привидения…
— Ничего подобного. Это мир живых существ, обреченных, как и мы, на короткую жизнь, на рождение, развитие, борьбу…
Мир, такой же слабый и эфемерный, как наш, подчиненный определенным, если не тем же законам, так же безоружный перед случаем, но вместе с тем совершенно непохожий на наш, никак на нас не влияющий, как, впрочем, и мы на него, не считая тех изменений, которые мы взаимно вносим на нашу общую основу — землю.
Не знаю, поверил ли мне Ван ден Хевел, но он был охвачен сильным возбуждением.
— Они что, жидкие? — спросил он.
— Этого я сказать не могу, поскольку их свойства слишком противоречат нашему представлению о материи. Почва и некоторые другие минералы являются для них такой же твердой основой, как и для нас, хотя они могут слегка погружаться в чернозем. Впрочем, они совершенно непроницаемы, тверды по отношению друг к другу. Они могут проходить сквозь растения, животных, органические вещества, а мы, в свою очередь, также проходим сквозь них. Если бы они могли нас видеть, возможно, мы также показались бы им жидкими, относительно их самих. Но, как и я, они не смогли бы сделать какой-то более конкретный вывод, они тоже были бы поражены соответствующими странностями нашего мира. Их форма необычна для нас полным отсутствием объемности. Их размеры могут безгранично меняться. Я видел одних, достигавших ста метров длины и других, крошечных, как наши мельчайшие насекомые. Их очертания весьма изменчивы и имеют одну особенность — они настолько тонкие в одном из трех измерений, что кажутся нарисованными, как линии геометрических фигур. Они движутся, словно перемещаясь по поверхности, иногда останавливаются, как будто натолкнулись на невидимую преграду. Они питаются за счет земли, но это никогда не служит поводом для преступлений — достаточно сильному взять власть, остальные беспрекословно повинуются, и я не видел, чтобы один отбирал власть у другого ценой жизни.