Я предложил ей кофе.
Она сидела, опустив глаза, пока я жарил яичницу. Женщины обычно плохо умеют скрывать волнение. В таких случаях их выдает напряженная поза. Долорес несколько раз порывалась что-то сказать, но не решалась. Пришлось прийти ей на помощь:
— Вы-хотите меня о чем-то спросить?
— Да.
— Пожалуйста!
— Почему… почему вы меня не допрашиваете?
Я рассмеялся.
— А почему вы решили, что я должен вас допросить?
Она взглянула мне в глаза, и я почувствовал, что это крепкий орешек, гораздо крепче, чем можно было предположить. Во взгляде мексиканки было нечто такое, что трудно определить. Какая-то смесь страха и твердой решимости бороться до конца. Раненая пантера, приготовившаяся к прыжку.
— Ведь вы меня, наверное, подозреваете в убийстве Майзеля, — сказала она спокойным тоном, будто речь шла о совершенно обыденных делах.
Нужно было чем-то сбить этот тон, и я спросил:
— Зачем вы вчера заходили ко мне в комнату?
Она побледнела и закусила губу.
— Случайно. Я привыкла поддерживать в ней порядок и вчера совершенно машинально…
— Не лгите, Долорес! Вы вырвали лист из тетради. Почему? Что там было такого, что вам обязательно понадобилось это убрать?
— Ничего. Клянусь вам, ничего особенного!
— И все же?
— Ну… там были… стихи, и я боялась, вы неправильно поймете… Словом, все это личное.
— Где эти стихи?
— У меня в комнате.
— Пойдемте!
Несколько секунд она колебалась.
— Ну что ж, пойдемте!
В коридоре мы столкнулись с Лоретти. Нужно было видеть выражение его лица, когда я вслед за Долорес входил в ее комнату.
— Вот! — Она протянула мне сложенный вчетверо тетрадный лист.
На полях рядом с данными гравитационных измерений были нацарапаны стихи, которых раньше я не заметил:
— Эти стихи посвящены вам?
— Не знаю. Возможно.
— Он был вашим любовником?
— Нет.
— Он вас любил?
— Да… кажется.
— А вы его?
— Нет.
Я вернул ей листок со стихами. Мне он был не нужен, а ей… Кто разберется в душе женщины, да еще и к тому же красивой.
— Как умер Эдуард Майзель?
— Он застрелился.
— Где?
— Около шахты.
— Кто его обнаружил?
— Милн.
— Как там очутился Милн?
— Эдуард не пришел ночевать, и Милн отправился его искать.
— Милн принес труп на базу?
— Нет, он прибежал за нами, и мы втроем…
— Куда стрелял Майзель?
— В голову.
— Рана была сквозная?
— Не знаю. Череп был сильно изуродован, и я…
— Договаривайте!
— И я… Мне было тяжело на это смотреть.
— И все же вы его собственноручно кремировали?
— Я обязана была это сделать.
— Вам кто-нибудь помогал?
— Энрико.
Я задумался. Тут была одна тонкость, которая давала повод для размышлений. Долорес, видимо сама того не замечая, называла Майзеля и Лоретти по имени, а Милна — по фамилии. Это не случайно. Очевидно, отношения между членами экспедиции были в достаточной мере сложны.
— Как вы думаете, почему застрелился Майзель?
Я намеренно немного опустил поводья. Сделал вид, что верю, будто это самоубийство. Однако во взгляде Долорес снова мелькнул страх.
— Не знаю. Он вообще был какой-то странный, особенно последнее время. Я его держала на транквилизаторах.
— Он всегда был таким?
— Нет, вначале это не замечалось. Потом он стал жаловаться на бессонницу, ну а после взрыва в шахте…
— Он прибегал к снотворному?
— О да!
Еще одна загадка. Если убийца Долорес, то проще ей было его отравить. Ведь она врач и сама должна была определить причину смерти. Проще простого вкатить смертельную дозу наркотика, а в заключении поставить диагноз: паралич сердца. Нет, тут что-то не то! И все же откуда у нее этот страх? Я вспомнил слова Лоретти о яде, который могут подсыпать в пищу. Они все тут чего-то боятся. Не зря же питаются только консервами! Остерегаются друг друга? Бывает и так, когда преступление совершено сообща.
Я решил провести разведку в другом направлении.
— Что вам известно о взрыве в шахте?