— Большую серию глубинных бомб приготовить! — прогремел динамик.
Минер кинулся на корму, заметался там возле черных бочонков бомб.
— Бомбы — товсь!
Теперь и Гаичке нашлась работа. Он встал у левого пилоруса, поднял над головой два красных флажка.
— Первая!
Гаичка резко опустил руку и увидел, как Евсеев толкнул рычаг, как черный бочонок ухнул в буруны за кормой.
Вторая!..
Раздался сухой треск. Море вздрогнуло белой полосой, словно его хлобыстнули огромным кнутом, и вдруг вспучилось пенным бугром. Тяжелый удар эхом прошелся по кораблю.
Клокочущие пятна воды все дальше уносились от корабля. Командир весело взглянул на проверяющего, но ничего не сказал, сдержался. Не сдержался Гаичка. Переполненный восторгом и восхищением, он вдруг повернулся к офицерам и воскликнул простовато, по-мальчишески:
— Настоящую бы подлодку, а?!.
— Глядите внимательней, может, и настоящая появится, — строго сказал проверяющий.
А командир промолчал, только, нахмурившись, глянул на сигнальщика. И снова у Гаички защемило под ложечкой. Он мысленно обругал себя и уставился на пустой горизонт.
— Разговорчивые у вас сигнальщики, — сказал за его спиной проверяющий офицер.
— Молод еще, — отозвался командир. — Первый раз на стрельбах.
Гаичка не оглянулся, хотя очень хотелось посмотреть, какое выражение лица у командира. Он попытался представить себя со стороны этаким бесстрашным, вросшим в мостик, как стальной пилорус. И впервые почувствовал удовлетворение от молчания и неподвижности. Многократно слышанные слова о матросской выдержке, те самые, которые прежде казались абстракцией, вдруг стали не просто понятны, а будто давно знакомы, даже привычны. Выдержка! В ней было что-то от давней мальчишеской бравады, заставлявшей терпеть, чтобы не опозориться в глазах друзей.
Но настоящая выдержка — это когда без зрителей, готовых кричать «ура» по каждому поводу, когда она — для повседневного дела, как нечто обязательное, как умение писать флажками или хлопать широким глазом сигнального прожектора. На корабле выдержка была оружием наравне с дисциплиной или знаменитой матросской взаимовыручкой. А может быть, даже наравне с артиллерийскими установками, РВУ и глубинными бомбами. Ибо трудно угадать, что в критическую минуту настоящего боя может оказаться наиглавнейшим…
Море рябило перламутрово-розовыми бликами. Над горизонтом висели раскрашенные облака. Заря дотягивалась до половины неба и здесь, над самым кораблем, красила тучи широкими багрово-сиреневыми мазками.
«Небо у моих ног», — подумал Гаичка. И не сразу сообразил, что означает волнение, вдруг охватившее его.
Над горизонтом, в том месте, где особенно ярко раскалялась заря, вдруг как прорвало, и в побледневшей дымке показался багровый слиток солнца. И сразу заплясали на волнах огненные блики, словно рассыпанная дорожкой рыбья чешуя, словно расширяющийся от солнца к кораблю луч прожектора.
Гаичка повторил про себя эти невесть откуда свалившиеся стихи. И начал вспоминать, где их читал. Но стихи были настолько свои, что уже через минуту он поверил: не вспомнил читанное, а сочинил свое.
Он пожалел, что стихи пришли слишком поздно, потому что нет уже Марины Сергеевны. Решил, что напишет их на хорошей бумаге и отдаст старшему лейтенанту Рослякову: пусть пошлет в Таллин, пусть Марина Сергеевна пожалеет, что уехала. И он тут же попытался продолжить стихи, сочинить что-нибудь про корабль, летящий по этому морю-небу. Но вдруг далеко в стороне, там, где лежали умирающие сумерки, увидел темную точку.
— Цель справа восемьдесят, двадцать кабельтовых! — крикнул Гаичка, сразу забыв и стихи и Марину Сергеевну.
На море лежало что-то очень похожее на рубку подводной лодки.
— Вводная. Обнаружена всплывшая подводная лодка противника, — сказал проверяющий.
Снова топот ног, быстрая перекличка команд и докладов. Снова сухие, прерывистые очереди спаренных пушек, похожие на удары в дубовые ворота. Пологой дугой трассы проносились над волнами и гасли на темном прямоугольнике цели…
Не памятью, а будто всем телом своим вспоминал Гаичка, как отходило нервное напряжение того «боя». Он вздохнул глубже и застонал от боли в груди. С усилием разлепил глаза, увидел все ту же отмель с тысячами поблескивающих камней и то же ослепительное солнце в просвете туч над горизонтом. И подивился быстротечности мысли, за один миг перелистнувшей полжизни. Море по-прежнему гремело у каменной гряды, раскачивало черный веер обломков.