Гаичка повторил про себя эти невесть откуда свалившиеся стихи. И начал вспоминать, где их читал. Но стихи были настолько свои, что уже через минуту он поверил: не вспомнил читанное, а сочинил свое.
Он пожалел, что стихи пришли слишком поздно, потому что нет уже Марины Сергеевны. Решил, что напишет их на хорошей бумаге и отдаст старшему лейтенанту Рослякову: пусть пошлет в Таллин, пусть Марина Сергеевна пожалеет, что уехала. И он тут же попытался продолжить стихи, сочинить что-нибудь про корабль, летящий по этому морю-небу. Но вдруг далеко в стороне, там, где лежали умирающие сумерки, увидел темную точку.
— Цель справа восемьдесят, двадцать кабельтовых! — крикнул Гаичка, сразу забыв и стихи и Марину Сергеевну.
На море лежало что-то очень похожее на рубку подводной лодки.
— Вводная. Обнаружена всплывшая подводная лодка противника, — сказал проверяющий.
Снова топот ног, быстрая перекличка команд и докладов. Снова сухие, прерывистые очереди спаренных пушек, похожие на удары в дубовые ворота. Пологой дугой трассы проносились над волнами и гасли на темном прямоугольнике цели…
Не памятью, а будто всем телом своим вспоминал Гаичка, как отходило нервное напряжение того «боя». Он вздохнул глубже и застонал от боли в груди. С усилием разлепил глаза, увидел все ту же отмель с тысячами поблескивающих камней и то же ослепительное солнце в просвете туч над горизонтом. И подивился быстротечности мысли, за один миг перелистнувшей полжизни. Море по-прежнему гремело у каменной гряды, раскачивало черный веер обломков.
«Ага, вот в чем дело! Катер! — подумал он. И вдруг ужаснулся. — А где же корабль?!»
Он привстал, чтобы лучше разглядеть волны. Море было пустынным до самого горизонта, утонувшего в серой вуали. Подтягиваясь на локтях, Гаичка отполз от пенных языков прибоя и сел, привалившись мягким спасжилетом к холодной спине огромного камня.
Как это было? Закрыв глаза, он заставил себя вспоминать. Все, с того самого момента, как почувствовал перемену качки.
…Говорят, что моряк верит своей душе не меньше, чем барометру. Какой еще моряк Гаичка! Но и в него в тот момент ужом вползла тревога. Когда выскочил из кубрика, не узнал моря. Оно было холодным и беспокойным. Ветер срывал с волн белую пену, бил брызгами по мокрым надстройкам. От норд-оста серыми полосами ползли по небу длинные крючья облаков. Но матросы, стоявшие на палубе, смотрели не на небо — на мостик, где перед командиром, вытянувшись в струнку, стоял корабельный радист.
Вскоре все на корабле знали: получен приказ идти на поиски двух ребятишек, унесенных в море на прогулочной шлюпке.
Когда Гаичка заступил на вахту, он сразу понял: предстоит нешуточное. Все офицеры были на мостике, перекидывались репликами.
— Хана пацанам.
— Шлюпка деревянная — не утонет.
— Закрутит.
— Приготовьте первый кубрик, — сказал командир боцману. — Чтоб тепло было.
— Нашли время для катаний! — проворчал старший лейтенант Росляков.
— Мальчишки, что с них возьмешь.
— Прибило где-нибудь. Сидят на берегу, а тут…
— А если не прибило? — резко оборвал его командир. — Видно, что у тебя своих нет.
Он тут же пожалел об этих словах, виновато взглянул на вдруг сжавшегося помощника, легонько обнял его за плечи.
— Ничего, Коля, все будет как надо. Жизнь, она очень большая, если ее не сокращать…
Гудя всеми тремя двигателями, сторожевик на самом полном шел вдоль берега. Луна, словно клок пены, качалась в черных колодцах неба. Она то совсем гасла, и тогда исчезали и небо, и море, и чернильная ночь подступала к самым бортам, а то вырывалась из лохматых туч, освещая хаос волн и рождая в груди неясную первобытную безнадежность.
Гаичка пытался представить себя на месте тех мальчишек в лодке, и тогда душа его стыла в холодном ужасе, и озноб заползал за воротник, и хотелось поскорей в кубрик, под одеяло. Чтобы избавиться от этих, как он говорил себе, «демобилизующих представлений», Гаичка уходил на темное правое крыло мостика и там приседал до дрожи в коленях, хлопал себя по плечам, как извозчик на морозе, отчаянно вращал глазами и головой. И твердил себе, что его дело смотреть и слушать, даже если ничего не видно и не слышно. Потому что в темноте может что-то и мелькнуть, потому что сквозь гудение строп может пробиться иной звук.
Самовнушение помогало. После этого Гаичка с полчаса бодро ходил по мостику, вспоминая слова боцмана о том, что морская служба не песни на полубаке и не книжная борьба с морем, что это постоянная борьба с самим собой.
На рассвете, когда над морем уже разлились молочные сумерки, радиометрист засек на краю экрана светящуюся точку.
— Цель! — заорал он так, что сидящий рядом гидроакустик вздрогнул и вскочил со своего стула.
— Доложите как положено, — спокойно сказал командир.
— Малая цель, пеленг сто двадцать, дистанция двадцать пять кабельтовых. Цель на запрос не отвечает…
Через пять минут и Гаичка уже поймал в бинокль пляшущий на волнах спасательный круг и две головы, повисшие в разные стороны.
Мальчишки оказались молодцами. Когда волны вырвали и унесли весла, они влезли вдвоем в один спасательный круг и легли на дно лодки. Ночью ее опрокинуло.
Слабых, сгибающихся на руках ребятишек внесли в кубрик, раздели, растерли полотенцами, уложили в койки. Кок Шлюндин принес горячий чайник, поставил на стол хлеб, масло, тарелку сахару. Ребятишки выпили по большой матросской кружке чаю и не уснули, как ждал командир, а вдруг повеселели, принялись перемигиваться друг с другом.
— Чему это вы радуетесь?
— А так…
— Выдрать бы вас. Ну да не уйдет. Дома.
Перспектива домашних собеседований произвела впечатление, на минуту ребятишки притихли.
— Зато мы матрац выспорили, — сказал тот, что был постарше.
— Какой матрац?
— Надувной.
— Как это выспорили?
— А так. Потому что не слабо нам.
Командир удивлялся мальчишкам. Сам прошедший через десятки штормов, он знал цену простой улыбке в такой момент. Впрочем, едва ли мальчишки толком понимали опасность. В их памяти эта кошмарная ночь, вероятнее всего, останется лишь приключением, о котором они будут рассказывать с упоением и восторгом, вызывая отчаянную зависть у сверстников и, кто знает, может быть, желание повторить это смертельно опасное плавание.
«Вот они, истоки морской романтики, — с улыбкой думал командир. — Может, вся романтика в том и состоит, чтобы уметь с детской простотой относиться к опасностям?..»
— А если бы утонули?
— Мы знали, что вы нас спасете.
— Как это — знали?
— Дядька сказал.
— Какой дядька?
— А который матрац обещал.
— Ничего не понимаю. Ну-ка сначала?
— Ну, дядька один. Мы на его матраце купались. Севка у него еще угол обгрыз, все зубами держался…
— Ты тоже грыз, — отозвался Севка, по глаза закутанный одеялом.
— Ближе к делу.
— Ну, он сказал, что нам слабо выйти в море на шлюпке. А я говорю — не слабо.
— Это я говорю…
— Он сказал: давайте спорить. На матрац. Ну мы и выспорили.
— А еще он о вас говорил…
Приятель сердито зыркнул на него глазами, и Севка умолк.
— Что он о нас говорил? — насторожился командир.
— Да выдумывает он все.
— Кто?
— Севка. Известный выдумщик.
— Вы понимаете, что такое граница?
— Мы все понимаем.
— Тогда выкладывайте по порядку. Может, он шпион.
— Не, он вместе со всеми купался.
— Что он о нас говорил?
— Это мы говорили, что хотим покататься с пограничниками. А он сказал, что это просто, что если мы отплывем от берега подальше, то вы нас обязательно возьмете на корабль.
— Так и сказал?
— Ага, — обрадовался мальчишка, и глаза его заблестели.
— Как выглядел этот дядька?
— Ну, так… — парнишка начал рисовать в воздухе замысловатую фигуру. — Обыкновенно.
— Моряк он, — подал голос Севка.