— Так с копейками в долг и давали, гражданин Алферов? — спросил Фомин. — Вроде человек вы широкой натуры, а долги до копеечки отсчитывали… Что сейчас на копейки купишь?
— Не только на копейки, на рубли теперь ничего не купишь, — хмуро ответил Алферов. — Теперь счет на тысячи идет.
— Почему же тысяч у вас никто не занимал?
— По двум причинам, — усмехнулся Алферов. — Во-первых, у меня тысяч не имеется. А во-вторых, эти записи к тысячам никакого отношения не имеют… Грешен, люблю с компаньонами в картишки перекинуться. По маленькой, для удовольствия души. А поскольку, как вы изволили заметить, копейки теперь не в ходу, то и выигрыши копейками мы получать друг у друга не могли. Перешли, так сказать, на безналичные расчеты… Сначала я долг записывал, а на другой раз мог оказаться не в авантаже, и тогда на меня долг записывали. Удобная, знаете ли, для нынешних времен система…
Фомин слушал и думал, почему партнеры проигрывали Алферову всегда по четыре сотни с хвостиком.
Фомин ощущал, что догадка где-то близка, что она примитивно проста, но ухватить ее он не мог.
Странная, очень странная запись карточных долгов…
— Вот номер телефона записан, товарищ Фомин, — сказал оперативник, положив на стол школьную тетрадь. На розовой обложке почерком хозяина квартиры было написано: «4-28-19».
— Четыре — двадцать восемь — девятнадцать, — машинально прочитал вслух Фомин. — Постой, постой… Четыреста двадцать восемь девятнадцать…
Алферов побледнел.
— Четыреста двадцать восемь рублей девятнадцать копеек, — продолжил Фомин. — Так ведь тоже можно записать?
Хозяин квартиры молчал.
— Так вот какие у вас карточные долги записаны!.. Кто такой Александр Иванович, который должен вам четыреста пятьдесят два рубля семьдесят три копейки? Что же вы не отвечаете? Я ведь по телефону могу поинтересоваться.
— Астров, профессор Петровской сельскохозяйственной академии, — выдавил Алферов первое признание.
— Алекс! — пронзительно крикнула жена. — Тварь!.. Тряпка… Боже мой, какое ты ничтожество!..
— Проводите ее в другую комнату! — распорядился Фомин. — Где проживает Астров?
— Неглинная, семнадцать… Я скажу… Я все скажу! Запутали меня, обманули!.. Я все скажу… Заблуждение! Минутное заблуждение…
Алферов проворно соскользнул со стула, бухнулся на колени и, быстро перебирая ими по паркету, оказался у ног Фомина.
— Я все скажу! Все до капельки!
— Перестаньте, Алферов. Поздно нюни распускать!
Фомин подошел к телефону. В трубке откликнулся сонный голос.
— Профессор Астров?.. Александр Иванович, вам звонят из академии. Очень срочное дело. Сейчас к вам привезут пакет… Да, да… Ответственный дежурный.
Положил трубку и дал отбой.
— Все правильно… Березкин и Кацура, быстро на Неглинную, семнадцать. Профессора немедленно задержать…
Алферов плакал, уронив голову на руки.
Под утро обнаружилась еще находка. Аванесов заинтересовался массивным пресс-папье на письменном столе. Осторожно отвинтил мраморную крышку и увидел под ней листок тонкой бумаги, исписанный бисерным почерком, — перечень фамилий.
ГЛАВА VII
Занимался рассвет. На восточном крае неба прописалась полоса подступающего утра, стронула ночную темноту, стала шириться, расти, выписывать крыши домов, силуэты затяжелевших по ночному времени деревьев, печные трубы и рогатые фонарные столбы.
Старенький «делано-бельвиль» с круглым радиатором бойко бежал по улицам в сторону Петровско-Разумовского. Там, в чересполосице пригородных уличек, находилась дача профессора-путейца Вилкова, чья фамилия оказалась на узкой бумажке, извлеченной Аванесовым из-под крышки пресс-папье у Алферова.
Фырчание мотора казалось оглушительным в ночной тишине, фары выхватывали провалы сводчатых подворотен, литые решетки особняков, глухо запертые ворота и двери подъездов. Темные окна отливали мертвым блеском луженой жести, не пропускали наружу ни единого живого лучика.
В душную августовскую ночь люди прятались за стенами, запершись на замки, запоры, засовы, щеколды и гремучие цепочки. Спали, мучались бессонницей, тревожными думами о завтрашнем походе на Сухаревку, где за последний пиджак, за ботинки сгинувшего на войне сына или отца, за выходную, давно сберегаемую юбку можно было добыть несколько фунтов хлеба, пригоршню пшена, ведро картошки.
На Тверской шум автомобиля спугнул беспризорников, облюбовавших для ночлега ступеньки парадного, с колоннами, крыльца. Послышался короткий, предостерегающий крик, и серое, лохматое пятно сполошно колыхнулось.