Эти два последних слова дядюшка произнес невнятно, будто сам для себя. Я бы их не разобрал, если бы слово «микроги» мне не доводилось слышать и прежде. Это последнее его изобретение.
Дядюшка Вендель сделал уже много изобретений. Собственно говоря, он ничем, кроме изобретений, не занимался. Его квартира представляла собой настоящую лабораторию: не то мастерская алхимика, не то современный физический кабинет. Доступ в лабораторию был знаком особой милости со стороны дядюшки. Ибо все свои изобретения он держал в тайне. Лишь изредка, когда мы доверительно беседовали наедине, он чуть-чуть приподнимал таинственную завесу, скрывавшую его изобретения. И тогда я поражался объему его знаний, а еще больше — глубине его проникновения в науку, масштабности методов работы. Но его нельзя было сдвинуть с места, когда доходило до обнародования научных взглядов, а тем более открытий, ибо их, как он говорил, невозможно понять, не разобравшись в его новых теориях. Я сам свидетель того, как он из неорганических веществ искусственным путем получал белок. Когда я умолял его опубликовать это эпохальное открытие, которое, может быть, в состоянии совершить переворот в наших социальных отношениях, он обычно отвечал мне:
— Нет у меня желания потешать людей. Они только посмеются, не поняв ровным счетом ничего. Они еще не созрели для этого, нет точек соприкосновения. Другой мир, другой мир! Надо ждать тысячу лет! Пусть они спорят, все они равны в своем невежестве!
Сейчас он открыл «микрогов». Я еще толком не знаю, вещество это или аппарат, но уже понял, что с их помощью он может уменьшить в любой степени как пространственные, так и временные масштабы. И это уменьшение не просто для зрения, как это можно достичь с помощью оптики, но для всех органов чувств. Изменяется вся их деятельность, так что сужаются все качественные отношения. Он утверждает, что может в миллион, даже в миллиард раз уменьшить любое живое существо, а тем самым — и мир его представлений. Как он это сделает? М-да, тут он снова молча улыбается своим мыслям и бормочет:
— Гм-гм, никто не в состоянии понять… Зачем тогда объяснять? Толку мало. Люди остаются людьми: большие они или маленькие — выше головы им не прыгнуть. Так для чего же спорить?
— А с чего это вдруг ты вспомнил о микрогах сейчас?
— Очень просто, милый мой. Микроги для сегодняшнего ученого мира это все равно что мыльные пузыри для твоего отпрыска. Может быть, игрушка, но такая, которую этот мир не в состоянии понять. А так как ученые не дети и полагают, что в состоянии понять все, вышел бы бесконечный спор, попытайся я выложить им свое учение. Это абсолютно бесполезно, ибо, чтобы понять меня, нужно находиться вне отношений сегодняшнего дня. Они бы только высмеяли меня… гм-гм… а то и в сумасшедший дом упрятали…
— Какая разница! — воскликнул я. — Объявить о новой истине — это обязанность, даже если она несет с собой тяжкую ношу непонимания и презрения. Только на этом пути стали возможны успехи культуры. Ты должен доказать!
Дядюшка хмыкнул:
— Гм-гм, а что, если этих доказательств никто не поймет? Если мы говорим на разных языках? Тогда спор кончится тем, что меньшинство будет раздавлено физически или морально. Нет у меня никакого желания связываться с профанами.
— И тем не менее, — смело возражал я, — будь у меня в руках доказательства я возвестил бы миру об этой истине.
— Кому — слепым и безъязыким? Ты хотел бы попытаться? Да? Взгляни-ка на эту вещицу.
Дядюшка Вендель достал из кармана маленький аппарат. Я сумел различить несколько стеклянных трубочек в металлической оправе, какие-то винтики и мелкомасштабную шкалу. Он приблизил трубочки к моему носу и принялся подкручивать винтики. Я почувствовал, что вдыхаю незнакомый мне прежде запах.
— Ой, какой он красивый! — воскликнул мой сын, указывая на новый мыльный пузырь, медленно спускающийся к нам с подоконника.
— А теперь ты взгляни на этот мыльный пузырь, — сказал дядюшка Вендель, еще больше подкручивая винтики.
Мне показалось, что пузырь увеличился. Я все время приближался к нему. Окно, с мальчиком в нем, стол, за которым мы сидели, деревья в саду — все удалялось, теряя отчетливые очертания. Один дядюшка Вендель оставался рядом; свои трубочки он спрятал в карман. Сейчас окружавшая нас прежде среда исчезла. Матово-белый, гигантский колокол неба высился над нами, теряясь у самого горизонта. Мы стояли на зеркальной поверхности широкого замерзшего озера. Лед был гладкий, без трещин; и все-таки казалось, будто в нем что-то тихо, едва заметно бурлит. Неразличимые для глаза фигуры поднимались то тут, то там над его поверхностью.