— Именно потому, что я много путешествую, я много вижу и много размышляю. Мир опасно болен, Уриэль. Каждый готов утопить ближнего в столовой ложке, лишь бы сделать еще шажок наверх, лишь бы урвать побольше денег, побольше благ, обильно предлагаемых ныне, побольше удовольствий. Согласитесь, сэр, что долго так продолжаться не может. Мы либо сами истребим себя, род человеческий, в войнах, либо превратимся в бездумных скотов. Такой исход не может не противоречить основной программе мироздания — я имею в виду разум как венец творения. Не логично ли сделать из всего этого вывод о необходимости спасения? Как бы ни выглядел спаситель, он непременно явится.
— В том, что вы говорите, есть резон, — сказал Ур, помолчав. — Разум, несомненно, возник для целей высоких. Но почему надо ждать какого-то спасителя? А если Христос не явится? В мире, по-моему, достаточно людей, понимающих опасность…
— Верно! Но им нужно знамя, Уриэль! И таким знаменем, в силу сложившейся исторической традиции, может стать только Христос. Второе пришествие укладывается в рамки тысячелетних, привычных для миллионов людей представлений.
— Вы не простой человек, Себастиан, — оказал после недолгого молчания Ур.
— Тем более это относится к вам, дорогой господин Уриэль. Я был бы счастлив, если б мои слова оставили след в вашей душе. — Себастиан поднялся.
— Вы что, уезжаете?
— К сожалению. Сегодня нашу группу увозят в Крым. Я очень рад знакомству с вами, господин Уриэль. Не откажите в автографе на память…
Ур широко расписался на блокнотном листке и сказал:
— Я тоже был рад познакомиться с вами.
Однажды незадолго до представления Ура вызвал директор.
— Садитесь, Уриэль. — Директор повел на него набрякшими веками. — Вот какое дело, голубчик. Указание есть одно. Э-э-э… Если ваш номер имитационный, то есть вы приводите материальные тела в движение не телепатически — так?.. то вы обязываетесь раскрыть секрет своей аппаратуры. Разумеется, цирк гарантирует сохранение вашей тайны, — поспешно добавил он. — Если же нет, то есть если секретной аппаратуры нет и вы работаете… э-э… натурально — так?.. то вам придется предстать перед комиссией специалистов. Я вам все оформлю, голубчик, слетаете на три дня в Москву, покажетесь там в цирковом управлении. Завтра и вылетайте, чтоб не тянуть это дело…
— Нет, Владимир Федорович, — тихо сказал Ур. — Никуда я не полечу и никакой комиссии ничего показывать не стану. Я показывал номер худсовету, когда вы меня принимали, и считаю это вполне достаточным.
— Да и я так считаю, голубчик! Не думайте, что мне было просто вас оформить — вы же иностранный практикант, к тому же, смешно оказать, без документов. Но нам понравился номер, и я решил расшибиться в лепешку… Номер пользуется успехом, сборы хорошие, чего еще надо директору? А? Ничего не надо, терпи жару и радуйся. Так нет. Какой-то…
Тут директор прикусил язык. Вовсе было необязательно этому Уриэлю знать, что нашелся какой-то мерзавец, написавший в управление анонимное письмо.
— В общем, сейчас позвонили из Москвы, — продолжал он, крутя головой и вытирая полотенцем шею, — и стали снимать с меня стружку. Почему я не согласовываю с ними номера, да что это за телекинез, который… э-э-э… не утвержден, так сказать, наукой… и не массовый ли это гипноз…
— Все ясно, Владимир Федорович, — оказал Ур. — Повторяю: никакой комиссии ничего показывать не буду.
Я тревожу тебя в неурочное время, Учитель. Прости.
Мне очень плохо. С тех пор как я стал полностью причастен, никогда не было мне так трудно, так плохо. Это огромный пестрый цирк, в котором беспрерывно сталкиваются, скрещиваются, расшибаются друг о друга страсти, желания, мысли.
Учитель, я сознаю свой долг. Но мне трудно. Я уже натворил много глупостей.
У меня раскалывается голова…
Меня душат ночи…
Тревожит ощущение какой-то засады…
Меня подстерегают!
Учитель, мне плохо!! Заберите, заберите отсюда…
Он вышел из гостиницы поздно, когда затихли улицы. Горели среди деревьев редкие фонари, освещая неподвижную листву. Белела на толстой тумбе огромная афиша:
Оригинальный номер!
УРИЭЛЬ.
Опыты телекинеза.
На скамейке, обрамленной темными кустами, застыла парочка.
Пустой пляж был печален и неузнаваем. Море с тихим шорохом играло с мелкими камушками.
Как был — в джинсах, белой рубашке и босоножках — Ур вошел в воду. Вода была теплая, но от одежды холодило. Он поплыл спокойным брассом навстречу луне и звездам.