Сквозь выступившие слезы Семен не видел толком ничего и всю свою волю сосредоточил на том, чтобы не потерять в высокой траве следов Дисанги, не ступать в них и не уклоняться в сторону. Пытка гнусом словно парализовала мышцы, их сводила мучительная судорога, и стоило неимоверных усилий делать каждый шаг.
В искореженном призмами слез солнечном мире порхали будто фантастические листья бабочки, искрились цветы и сияли переплетения трав. Но все это было словно где-то в стороне, за пределами единственной реальности: расплывчатых и лучистых, казалось, вмятин от обуви Дисанги.
— Все… — будто издалека прозвучал голос удэгейца.
Но он продолжал идти, и за ним шел инспектор, ступая в междуследье.
— Брось шест, Семен.
Шухов не смог тотчас разжать рук. Покрытые темным налетом гнуса пальцы пришлось выворачивать, освобождая от лесины. Шест упал, а пальцы оставались скрюченными судорогой.
— Иди к ручью.
— Где вода? — спросил Семен.
Дисанги подошел к нему и пальцами сдернул наросты гнуса на его веках. Тогда Семен увидел веселую воду ручья, опустился на колени:
— Дисанги, сними фуражку…
Когда старик выполнил просьбу, Семен сунул руки и лицо в воду и замер от наслаждения. Он чувствовал, как в щемящем холоде тает саднящая боль, ослабевает напряжение мышц. Если бы не тупое ощущение удушья, которое заставило его поднять лицо и вздохнуть, сам Семен не решился бы оторваться от ручья.
Потом Семен умылся и невольно скосился в сторону Хребтовой. Господствующая вершина ее с белой поблескивающей макушкой была хорошо видна. Солнце заливало юго-западный склон. Вдруг инспектор уловил странный яркий просверк где-то на границе меж лесом и лысым оголовьем.
«Показалось? — спросил он себя и остановился. — Показалось, может быть… А если нет, то проблеск очень похож на сверканье линз бинокля. Что там — наблюдатель? Почему бы и нет?»
Настроение инспектора, и без того не очень бодрое, от пережитого за последние сутки испортилось еще больше. Семен оглядел в бинокль склон Хребтовой. Но сколько он ни ждал нового просверка стекол, отразивших солнечный свет, сопка, едва приметно подернутая синью десятикилометровой дали, была однотонно зелена и пустынна. Так и не убедившись окончательно, привиделся ли ему мгновенный блеск, инспектор ничего не сказал Дисанги. Тот лежал на нарах в древнем охотничьем балагане из корья, приземистой, обросшей мхом избенке, с плоской дерновой крышей.
«Прежде всего, — подумал Семен, — надо поинтересоваться, не был кто из незнакомых или нездешних промысловиков у Антона. А дальше действовать по обстоятельствам. Я ведь не знаю, добыл ли Комолов панты. Жаль парню охоту портить. Деньги в городе нужнее. Там своего запаса нет, в подпол за картошкой, капустой да солониной не слазишь… Итак — иду к Комолову, а там видно будет».
Согнувшись едва не пополам, хотя ростом Семен Васильевич был и не так уже высок, Шухов вошел в балаган к Дисанги. Говорить не о чем было — все обговорено, и старший лейтенант сказал:
— Так я иду, Дисанги.
— Мне все есть. Спать буду, есть буду. Тебя ждать. Иди с легким сердцем, Семен Васильевич.
— С легким, с нелегким… Надо, Дисанги…
— Надо, насальник, надо, — закивал тот, не открывая глаз.
«Совсем сломался старик… — вздохнул Семен, отправляясь к табору Комолова. — Ну, а как бы ты без дела своего жил? Все хворобы на тебя слетели, словно вороны… Вороны, вороны… Интересно.
Конечно, не станет браконьер возиться с тушами! Бросит он тушу. Срубит панты — и дальше. Может, возьмет малость подкоптить. А так — некогда и не к чему бродяге возиться каждый раз с двумя центнерами мяса. Бросит! Тогда туши станут добычей хищников. Но на даровой пир припожалуют не только волки, медведи да лисы. Там будут и вороны. Поверху будут они летать, ждать своего часа, и не день, не два. Пока всю тушу не обглодают. Они и наведут на след».
И, довольный удачной мыслью, пришедшей так кстати, инспектор поправил на плече карабин, бодро зашагал в чащу.
Прикинув расстояние, Семен понял, что доберется лишь к темноте, но можно и поторопиться. Многого узнать у Комолова инспектор не надеялся — парень, собственно, первый год самостоятельно пошел в тайгу. Но, как говорил Федор, судя по прошлогодней добыче Комолова, из него вышел бы хороший охотник, да вот решил Антон уехать в город учиться.
Стеша тоже считала, мол, Комолов мальчик способный к математике, но слишком увлекающийся.
— Что ж тут плохого? — поинтересовался однажды Семен.
— Ограниченность. Антон готов ночи напролет заниматься, но только математикой. На других уроках он разве что не спит.
Воспоминание о жене еще улучшило настроение Семена. И встреча с ее учеником, возможность поговорить с ним о Стеше, о Степаниде Кондратьевне, незаметно для инспектора, но верно подгоняла его в пути.
Было еще совсем светло, солнце висело меж двух увалов, словно специально для Семена продлив день, когда инспектор вышел к летней избушке. Выглядела она дряхлой и почти заброшенной. И внутри царил тот неприятный беспорядок, который вызвал в бывшем флотском человеке Шухове предубежденность к обитателю. Но даже это не могло поколебать приятности встречи с бывшим учеником жены.
Инспектор до сих пор в привычках остался верным флоту и его щепетильным традициям, а вот о Комолове он подумал именно как о бывшем ученике Стеши, а теперь человеке самостоятельном.
Антона в избушке не оказалось. Но чайник на столе был почти горячий, и, несмотря на усталость, Семен Васильевич решился попытать счастья и добраться до ближайшей сидьбы у солонца. Приди он на час позже, Шухов, соблюдая охотничьи правила, не пошел бы к Антону. Однако сидьба, судя по карте, находилась соблазнительно близко, а время не такое позднее, чтоб своим появлением у солонца он мог сорвать ночную охоту.
Оставив котомку и плащ в избушке, Семен Васильевич налегке отправился к узкому распадку по гальке почти пересохшего ручья. Гнус пропал, дышалось легко и свободно. Сильнее запахли травы, потому что царило безветрие. В тишине слышался мелодичный перезвон струи на перекате ручейка.
Слева скальная стена распадка поднималась очень круто, а внизу ее подточило половодье, выбив емкую нишу. Зато правая стенка была положе, поросла кустарником, за который легко держаться при подъеме. Правда, судя по карте, сидьба находилась с левой стороны. Но оголовье распадка могло оказаться узким, непроходимым, и инспектор решил обойти его поверху.
Хватаясь за ветви кустов, Семен Васильевич быстро поднялся метров на десять, не особенно заботясь о том, что сучья трещали, а из-под ног то и дело срывалась и с перестуком скатывалась вниз каменная мелочь.
Удар в спину был так силен, что перехватило дыхание. Точно хоккейной клюшкой стукнули со всего маху. И тут же раздался звук выстрела.
Семен припал к каменной стене, чтоб не потерять равновесия и не завалиться навзничь. «Ранен!» — вспыхнуло в сознании. Инспектор замер.
Обрывая ветви, волоча за собой корни трав, Семен начал то ли сползать, то ли скользить на дно распадка. Он видел: сучья и камни в кровь раздирали пальцы, но боли не было, как и в спине…
«Все… Это все… — торопливо, как бы боясь опоздать, подумал Семен. — Быть не может! Нет!»
Он хотел сказать это «нет!» вслух, громко, но онемевшие губы не послушались, а язык распух. Голова Семена против воли свалилась набок и назад. Последним усилием он подтянул ее, тяжелую, точно набитую дробью, и уронил лицо на камни.
«Почему?.. Зачем?.. Кто?..» — проплыло в сознании, и оно затуманилось, померкло.