— Много охотились? — спросил Андрей.
— В лесу ведь вырос, товарищ младший лейтенант.
Потом они сошлись вчетвером, проверили компасы и наметили азимуты. Теперь дорога лежала прямо к эсэсовцам.
Лес стоял тихий, словно притомленный. Хорошо пахло грибами и сухим листом. Иногда взлетали птицы, усаживались на ближние ветви и косили глазками-бусинками на разведчиков.
— Это хорошо, — покивал Грудинин. — Птица непуганая. Но вот что странно — сорок нет.
— Чего ж странного? На кухни к эсэсовцам слетелись.
— Разбираетесь… Сорока да сойка — самые проклятые птицы. Чуткие, они раньше всех заметят человека и обязательно поднимут ор. Их в нашем положении нужно побаиваться. Умному человеку сорока или сойка мно-огое расскажут.
Пообедали в зарослях на берегу ручья. Через силу доев тушенку, зарыли банки в землю, потом наполнили фляжки водой и пошли дальше, но почти сейчас же наткнулись на сороку. Она шумно взлетела, тревожно застрекотала, и тихий лес сразу откликнулся трепетом крыльев, шумом листвы.
Грудинин выпрямился, прижал двумя пальцами свой большой, уже покрытый выросшей за сутки седой щетиной кадык и издал гортанный клекот. Звук вроде бы и негромкий, но властный, пронзительный, такой, что его услышали шедшие в сторонке Сутоцкий и Шарафутдинов.
Сорока сразу же смолкла, и весь лес замер — ни шороха, ни трепета.
— Что это вы? — удивленно спросил Андрей.
— Это? — отнимая пальцы от кадыка, переспросил Грудинин. — Это сокол-тетеревятник так кричит, когда идет на добычу. Кричит он и по-другому, а вот так, когда на добычу идет. Сороки и сойки — лесные сторожа — очень его боятся и, как услышат, забиваются в заросли. Часа по полтора молчат — знают, если появился этот разбойник, лучше носа не высовывать и не подавать голоса.
Матюхин посмотрел на Грудинина с уважением. Что ж… Кое-какие лесные университеты он сам прошел во время побега из плена. Но тонкостей лесной жизни ему, донскому казаку, в степях познать не было возможности. А Грудинин настоящий лесной житель.
Они все шли к шли перекатами — одна пара выдвигалась метров на сто вперед, замирала, в сторону выдвигалась вторая. Лес чуть поредел и стал взбираться на пологий скат высотки, под ногами зашуршала пересохшая трава. Грудинин сейчас же прошептал:
— Ногу на пятку ставьте. На пятку! Меньше шума, меньше треска.
Пошли медленней, но бесшумней. Когда вторая пара обгоняла их, Андрей услышал треск сухих ветвей и поморщился. Он догнал ребят и предупредил их.
— Все тайны какие-то… — покривился Сутоцкий. — Все наставления. Академия, да и только…
Андрей опять промолчал, но, вернувшись, спросил у Грудинина:
— Вы с Сутоцким о насадках разговаривали?
— Нет, — и передал ему весь разговор.
«Что-то нужно делать с Николаем, — подумал Андрей, — а вот что? Неужели он не понимает, что сейчас и не время, и не, место ни для самолюбий, ни для обид? — Потом, шагая, обдумывая, с грустью отметил: — А может, он считает, что как раз сейчас и время, и место показать и свою независимость, и свою обиду? Мы здесь одни. Закон — тайга, как говорится…»
И от этого на душе стало совсем плохо.
На водоразделе они постояли и прислушались. До предполагаемого расположения эсэсовских частей оставалось не так уж далеко. Следовало осмотреться и прислушаться.
Здесь, на водоразделе, тянул западный ветер, и лес тихонько шумел. Где-то далеко пропел автомобильный мотор, затих, но через несколько минут послышался вновь и опять затих. Разведчики переглянулись. Учитывая ветер, усилившуюся к вечеру влажность воздуха — в таких случаях звук распространяется дальше, — можно было предположить, что автомобиль прошел примерно в километре, а может, и поближе. Получалось, что они слишком уж приблизились к расположению вражеских частей.
Матюхин достал карту и внимательно исследовал ее. По карте выходило, что до нужного района оставалось километра два с половиной — три. Но кто же может знать точно, где расположились танкисты? Может, они уже передвинулись вперед?
В иное время Андрей обязательно посоветовался бы с Сутоцким. Но сейчас он не мог сделать этого — Николай словно сторожил каждое его движение, каждое решение. И Матюхин отдал приказ: