— До свидания, — сказал я трубке и положил ее на рычаг.
Все, что было дальше, вплоть до встречи с мистером Леманом, не так уж интересно. Я обедал. Обед был превосходен, а мисс Калеван предупредительна, как метрдотель в дорогом ресторане, и внимательна, как бабушка к внуку. Приехала, как и обещала, миссис Сусанна Чумченко — в кольцах и серьгах, довольно бойко болтавшая по-русски. Она заявила, что мы почти земляки. «Почти — не считается», — подумал я. Затем она повезла меня показывать город, водила в китайский ресторан, хотя китайские рестораны я предпочел бы наблюдать в Китае, затем в итальянский, хотя и на итальянский мне хотелось бы поглядеть, допустим, в Неаполе или Палермо. Зато за час до закрытия мы посетили музей современного искусства. Но тут миссис Чумченко заторопилась попасть на наклонный спуск, заменяющий лестницу, ведущую на улицу. Из сострадания к ней я заявил, что устал с дороги и хочу пораньше лечь спать.
— Но у нас с вами впереди еще программа!
— Может быть, мистер Леман не будет возражать, если мы ее сократим?
— О конечно, конечно! Мистер Леман просил не очень вас утомлять.
Оказывается, мистер Леман предусмотрел все. Даже то, что меня могут утомить. И такое направленное внимание действительно могло утомить.
А через шестнадцать часов я уже был в кабинете самого Роберта Лемана, которого знакомые и даже многие служащие финансовой конторы «Братья Леманы» именуют просто Бобби.
Бобби был уже не очень молодым человеком. Правильнее будет сказать — совсем не молодым. У него были мягкие, спокойные манеры университетского профессора, чуть насмешливые глаза человека, привыкшего чувствовать себя умнее, образованнее и тоньше собеседника. Да и декорации помогали Бобби. На стенах кабинета висели «Портрет старика» Рембрандта, «Святой Иероним в кардинальском убранстве» Эль-Греко и «Инфанта Мария-Тереза» Веласкеса.
— Есть ли у вас любимые художники?
— Их много, мистер Леман.
— Разумеется. Я и не предполагал, что их будет один или два. Лично я люблю мастеров разных времен и эпох, если это мастера настоящие. Но пополняю коллекцию главным образом полотнами импрессионистов и художников эпохи Ренессанса.
— Я собираю работы своих друзей. Если же говорить о пристрастиях, то назову, пожалуй, Иеронима Босха, Феофана Грека, Гойю и Врубеля.
— Ясно. Тогда при чем же здесь спокойный и рассудочный Дюрер?
— Дюрера можно воспринимать и иначе.
— Конечно. Но большинство все же воспринимает его именно так. Я понимаю, о чем вы пишете и за что ратуете. Альбом Дюрера был взят во Львове, попал к Герингу, от него к Гитлеру, а затем оказался у меня. Помню я и другое: еще 5 января 1943 года правительства СССР, США, Великобритании и пятнадцать других правительств антигитлеровской коалиции приняли и распространили специальную декларацию, в которой за явили о своей готовности сделать все от них зависящее, чтобы прекратить грабежи на территориях, оккупированных фашистами. Я знаю об этой декларации. Разрешите, процитирую несколько слов из нее: «Это положение сохраняет силу независимо от того, имела ли эта передача или соглашение форму открытого грабежа или разбоя, или же была прикрыта законной формой, построенной даже на добровольном характере такого соглашения или передачи». Как видите, я сам обострил разговор. Получается, что Дюрера нельзя было вывозить из Львова ни под каким предлогом, а я не имел права его покупать, так как покупал ворованное. Это вы хотите сказать?
— Да, это, хотя я, вероятно, употребил бы другие слова.
— Разрешите мне продолжить мысль. И сегодня, когда в отношениях между нашими странами наметился поворот к лучшему, когда русские и американцы вместе осваивают космос, мне, частному лицу, тоже следовало бы внести лепту в установление атмосферы доверия… Все это так: но я считаю, что полнейшая откровенность — единственная основа для взаимопонимания…
Странно, мы беседуем с мистером Леманом почти час, но у меня нет ощущения, что я говорю с живым человеком. Он так и остался для меня «голосом в телефонной трубке».
Мы стоим с Леманом у автопортрета Альбрехта Дюрера. Того самого, гордости львовского собрания.
— Собирать картины начал мой отец, — говорит Бобби. — Очень давно. Еще перед первой мировой войной. И успешно конкурировал с другими любителями искусства — Морганом, Меллоном, Клеем, Фриксом. У отца был отличный вкус, но он все же пользовался услугами искусствоведов-посредников. Я предпочитаю полагаться только на себя. Сам оцениваю вещь, сам проверяю ее подлинность. И пока у меня нет оснований не доверять себе. Нам принесли кофе. Вы ведь его любите… Мне сказали, что пьете его даже по вечерам.