И вдруг упало густое черное небо. Беззвучно рухнули, провалились белые острые скалы. И розовый свет стал заливать черную ночь. Петеру показалось, что свет пахнет. Он потянул носом, уловил запах левкоев. И в тот же миг почувствовал, что лежит на чем-то неровном и колючем. Открыл глаза, увидел бело-розовые цветы и за ними густое рассветное небо.
Петер приподнялся, опираясь рукой о рыхлую влажную землю. И увидел, что сидит посреди цветов на большой клумбе городской площади, той самой, по которой за ним бегал полицейский. Мелена лежала рядом в неудобной позе неожиданно упавшего человека. Он наклонился над ней, расстегнул блузку и обрадовался, увидев живую пульсирующую кожу в ложбинке под горлом.
— Который час? — спросила Мелена, открывая глаза.
Внезапный страх придавил ему плечи. Может, именно теперь большая стрелка часов подходит к цифре шесть, может, уже через секунду прогремит над миром триллионоглоточный глас накопленных водородных бомб — страшный вестник конца рода человеческого.
Петер заметался глазами, не сразу нашел большой циферблат на башне. Часы показывали двенадцать минут седьмого. Белый гаснущий диск Луны висел над башней, а внизу, на залитой ранним солнцем площади, уже шумели первые зеленщики.
Мелена прижалась к нему и вдруг нервно и судорожно разрыдалась.
— Что ты, глупая, — уговаривал Петер. — Теперь только радоваться, теперь все будет хорошо.
Он не видел, что с другой стороны, нетерпеливо поигрывая дубинками, к ним спешили двое полицейских…
Сергей ВЫСОЦКИЙ
ВЫСТРЕЛ В ОРЕЛЬЕЙ ГРИВЕ[1]
11
Николай Ильич Зотов проснулся с таким ощущением, словно бы кто-то его окликнул. Он открыл глаза и лежал прислушиваясь: не позовут ли снова. Но в доме стояла тишина. «Приснилось, что ли?» — подумал он и нащупал на полу коробку спичек. Чиркнул. Поднес спичку к часам. Было уже шесть. Зимой Николай Ильич вставал в семь. Спичка погасла, догорев почти до конца, Зотов даже не почувствовал огня — кожа на пальцах так загрубела, что он, когда надо было, спокойно брал раскаленный уголек и прикуривал от него.
Тикали часы, да позванивало где-то стекло от ветра. «На чердаке, — прислушавшись, определил Зотов. — Надо бы залезть да пару гвоздиков всадить». Тут он вспомнил, что и крышу давно пора латать — весна придет, опять потечет. И кусок рубероида его дружок Гриша Мокригин еще с осени из Гатчины приволок. Но не лежала душа нынче у Николая Ильича к хозяйству, руки не поднимались сделать что-то по дому. И прибаливать он стал чаще, да и просто обрыдло ему все здесь, в лесу.
Нынешняя зима выдалась для Зотова особенно тяжелой. По утрам ему стоило больших усилий встать с постели, растопить печь. Он уже с трудом мог нагнуться и накидать в топку дров.
А начальство, как назло, выделило в эту зиму на его участке несколько делянок мшинским мужикам. Надо было таскаться с ними, клеймить лес, следить, чтобы не прирубили лишку.
Хорошо еще, Гриша Мокригин не забывает — заглядывает, помогает по хозяйству, продуктов привозит — на картошке да на грибах особо не разбегаешься по лесу. А уж если баню поможет истопить, считай, что праздник. После жаркой бани, после веничка березового и спине легче, на неделю-полторы боль отпускает.
С полчаса он еще лежал в постели, курил, думал о всякой всячине. Потом, тяжело покряхтывая, сел, натянул штаны. Пол был стылый, влажный. Николай Ильич принес дров из сеней, затопил печь. Гриша помог летом наготовить да распилить. Для этого дома дров не напасешься, кидаешь, кидаешь, как в прорву.
С Гришей Николай Ильич познакомился в колонии, когда в сорок седьмом получил восемь лет за растрату в колхозной кассе. Гриша вышел на год раньше Николая Ильича, устроился на работу в Гатчине, в лесхозе. Он потом и Николая Ильича в лесники пристроил.
— Зачем тебе, Колюн, в свою деревню вертаться? Ни кола, ни двора. Да и мужики народ злопамятный.
Николаю Ильичу и впрямь не хотелось возвращаться — неудобно было перед земляками. Чувствовал он до сих пор вину перед ними — пустил кассу по ветру, а год-то был нелегкий. Хоть и денег в кассе пустяк был — какие в те годы у колхоза деньги, — а лежали они на душе черным камнем. Собрали колхозники по тридцатке — хотели тянуть в Зайцево электричество.
Жена у Зотова умерла еще перед войной, а сын затерялся в годы оккупации. Поссорились они с сыном, с мальчишкой. Так поссорились, что вышло — на всю жизнь. Временами казнил себя Николай Ильич лютой казнью, что не смог удержать своего Теля, не нашел таких слов, чтобы понял сын — не мог он иначе поступить в то жуткое время. Но и простить сына долго не хотел. Натерпелся через эту ссору от немцев — не приведи господь… И потому горевать горевал, а не разыскал. Обида мешала. Да и жизнь мешала. Из тюрьмы несподручно этим заниматься.