Заметив недоуменный взгляд Грановского, Корнилов добавил извиняющимся тоном:
— Может быть, это я слишком упрощенно? — Он прищурился, будто пытался разглядеть что-то далекое. — Да нет, пожалуй, именно это я и хотел сказать. Меня пугает, что некоторые люди больше боятся карающего меча закона, чем голоса собственной совести, собственного разума. — Он поднялся с кресла и остановился перед режиссером, заговорил с необыкновенной горячностью: — Вот, представляете себе, иное существо может прожить долгую жизнь, не совершив ни разу не то что преступления — проступка не совершив. Всю свою долгую жизнь такое существо аккуратно покупало в трамвае билет, никогда не брало чужого. А почему? Только из-за страха быть пойманным! Человечишко этот не украл ни разу только потому, что боялся — посадят! И не убил поэтому! Понимаете?
Грановский протестующе поднял руку, но Корнилов остановил его:
— Понимаете, понимаете! Только согласиться не можете, по тому что привыкли думать по-другому. Привычка вам мешает. И вот живет такой человечишко, вечно готовый к подлости, к преступлению. Ждет своего часа. И час этот может прийти. Такой час, когда наконец он поймет, почувствует — бери, никто никогда не увидит, убей — не дознаются! И украдет, и убьет, и предаст! Вот кого я боюсь больше, чем какого-нибудь Варежку. Я про Варежку знаю — он преступник. А с таким человечишкой я, может быть, годы бок о бок живу, и он меня в любое время предаст. Когда почувствует, что останется безнаказанным.
— Вы это все всерьез? — удивленно спросил Грановский. — Или на вас полемический стих нашел?
— Всерьез, — вдруг сникнув, ответил Игорь Васильевич и сел в кресло. — А вы, конечно, со мной не согласны?
— Нет, я не могу утверждать, что не согласен, — растерянно ответил режиссер, разводя руками. — Все, что вы говорите, дружок, очень занятно.
— Занятно?
— Простите, ради бога. Словцо не к случаю, — Грановский улыбнулся смущенно. — А как же «души прекрасные порывы»? Ум, сердце, чувство долга, наконец! Уж не считаете ли вы, что чувство долга — подневольное чувство? Продиктовано страхом перед ответственностью.
— Что за привычка укоренилась в нашей жизни! — раздражаясь сказал Игорь Васильевич. — Все толкуется, как говорит наш брат юрист, расширительно! Андрей Илларионович, я лишь одно хочу сказать… Нет, нет, я просто утверждаю: существуют в нашей жизни человеки, не совершившие преступления только из страха расплаты. Это плохо. Я не боюсь явных преступников. Их мы поборем! А вот как распознать человечишку с ограниченной совестью? Такого, в котором с детства не воспитали неприятия зла. Который соблюдает законы не по внутреннему убеждению, а только из-за страха перед наказанием! Надо стремиться не только к тому, чтобы не было преступлений, но и к тому, чтобы у людей не появлялось даже мысли о них!
Ну что вы на меня так смотрите? Я кажусь вам скептиком? Наверное, даже мизантропом? Нет, дружочек. — Корнилов досадливо махнул рукой. — Ваш лексикон! Я ведь имею в виду лишь некоторых. Но то, что их мало, — плохое утешение.
Он замолчал. Закурил сигарету. Молчал и Грановский, зажав в зубах давно потухшую трубку.
— Это страшно. То, о чем вы сейчас говорили, — задумчиво сказал наконец режиссер. — Но я чувствую, что вы правы. Среди честных, великодушных, чистых душой живут и подлецы… — Нет, не о подлецах я, — перебил Корнилов.
— Да, да. Я понимаю. Вы говорите о людях, которые способны совершать подлости. Это не одно и то же. Да. Но от того, что именно они рядом, особенно страшно. — Они помолчали.
— Андрей Илларионович, — лениво-ласково сказал Корнилов. — А ведь ваш Боря Стрельников никогда не сыграет бандита Варежку.
— Что? — удивился Грановский. — Не сыграет? — повторил он недовольно. — Почему это не сыграет?
— Он человек, видать, очень чистый. Наивный чуть-чуть. Он просто характер этого персонажа не поймет.
— Но ведь он актер! — ухмыльнулся Грановский.
— Вы упрощенно мыслите, дружочек. Для того чтобы сыграть леди Макбет, совсем не надо быть чудовищем.
— Но Стрельников все-таки не сыграет. Хорошо не сыграет. Он еще слишком молод и неопытен, чтобы понять характер Варежки, а чтобы интуитивно почувствовать, у него консистенция другая. А про леди Макбет — это вы зря…
Грановский стал сердито раскуривать трубку. Спички у него ломались, и он ожесточенно бросал их на пушистый ковер. Раскурив наконец, режиссер ворчливо сказал:
— Ну и подсунули мне консультанта. Не приведи господи. Спектакль сорвет. — Он налил в свою рюмку коньяк, о котором за разговором совсем забыл, и подмигнул Корнилову. — Ну уж дудки. Я из Бори сделаю этого бандюгу. — Грановский выпил и тихо добавил: — А потом посмотрим…