— Андрей Филиппыч, у вас враги есть? — спросил я.
— Наверное, — дрогнули белые ресницы. — За десять лет службы на одном участке и друзья и враги появляются: народу, считайте, тысяч двенадцать живет.
— Можем мы с вами наметить круг таких недоброжелателей?
— А как его наметишь, круг этот? Это только у плохого участкового два недоброжелателя — жена да теща! А мне за эти годы со многими ссориться пришлось — и самогонщиков ловил, и хулиганам укорот давал, и тунеядцев выселял, бежавших домой с отсидки за шиворот брал, за собак беспризорных штрафовал, к скандалистам на работу жаловался, пьяниц со дворов да из подъездов гонял, родителей плохих в милицию и исполком таскал. И воры попадались, и в обысках участвовал. Вот и выходит…
Поздняков замолчал, обиженно и горестно двигая своим широким ноздрястым носом, росшим, казалось, прямо из верхней толстой губы.
— Что выходит? — спросил я.
— Да вот как-то раньше никогда мне это в голову не приходило, а сейчас все время об этом думаю. Живет несколько тысяч хороших людей на моем участке, и, по существу, никто из них и знать меня не знает, потому что нам и сталкиваться ни в чем не приходится. А случилась сейчас со мной беда, и надо бы слово обо мне доброе сказать знающим меня людям, так вы ходит, что, окромя всякой швали, никто и не знает меня. А от швали мне слова хорошего не дождаться.
Я покачал головой.
— Не согласен. Если хорошие люди вас не знают, значит, нормально службу несете, не даете их плохим в обиду. Ну ладно, оставим это. Объясните мне, пожалуйста, почему на стадионе у вас был с собой пистолет — вы же были не на работе и без формы?
— С войны привычка, и на службе осталась. Кроме того, я ведь и проживаю на своем участке, так что никакого времени дежурства у меня нет. В ночь, за полночь, что бы ни стряслось, бегут ко мне: «Давай, Филиппыч, выручай». А дела бывают самые разные — я вон трех вооруженных преступников в неслужебное время задержал…
— Значит, можно предположить, что многие знали о пистолете, который вы носите всегда при себе?
— Конечно! — участковый удивленно поднял на меня круглые рыжеватые глаза. — Я ведь представитель власти, и все должны знать, что у меня сила.
Я про себя ухмыльнулся — у меня были другие представления о силе власти, но ничего Позднякову говорить не стал.
— Чаю хотите? — спросил Поздняков.
— Спасибо, с удовольствием.
Чаю мне не хотелось, но я надеялся за чашкой чаю сделать наш разговор менее мучительно официальным.
Поздняков встал с дивана, на котором сидел он все время неестественно неподвижно, выпрямив длинную сухую спину старого служивого, только на пятом десятке переползшего из старшин в офицеры и сохранившего от этого почтительную опаску перед всяким молодым начальством. Он пошарил ногой под диваном тапочки, не нашел их и, видимо, счел неудобным при мне ползать на коленях по полу; махнул рукой и пошел на кухню в одних носках. На пятке левого носка светилась дырка — небольшая, размером с двухкопеечную монету. Поздняков на кухне гремел чайником, туго звякнула о дно вода из крана, спички скреблись о коробок, шипели, не зажигаясь, и участковый негромко чертыхался. А я осматривался.
Из личного дела Позднякова я знал, что тот женат, имеет дочь двадцати двух лет — студентку. Жена, Анна Васильевна, на одиннадцать лет моложе Позднякова, старший научный сотрудник института органических соединений, кандидат химических наук. Образование Позднякова — семь классов до войны, после войны — школа милиции. И тут было над чем подумать даже не потому, что я не мог представить, хотя бы умозрительно, какой-то естественной гармонии в этой не очень обычной семье, а потому, что порядок в комнате Позднякова был наведен не заботливой рукой хозяйки, а отшлифован твердой привычкой к казарменной аккуратности и неистребимой сержантской потребностью в чистоте. И маленькая, с двухкопеечную монету, дырка на носке.
Поздняков принес два стакана в металлических подстаканниках, сахарницу. Чайник он поставил на железную решеточку, снял крышку и угнездил сверху заварной чайничек. Немного посидели молча, потом Поздняков спросил: