— Понятно, конечно, понятно, — кивнула Пачкалина.
— Я уже дал распоряжение по всем сберкассам внимательнее присмотреться ко всем, кто будет истребовать вклады на такую сумму. Но эта сеть слишком велика. Нам нужно установить наблюдение именно за той сберкассой, куда явятся ваши мошенники. Это единственный путь для вас получить остальное, а для меня — задержать их. Они мне очень нужны, потому что натворили кое-что похуже вашего «разгона».
— А что же от меня-то требуется? — спросила Пачкалина.
— Подробнее рассказать мне о Николае Сергеиче. Он ведь сидит сейчас, а?
— Не знаю я никакого Николая Сергеича, — сказала медленно Пачкалина, и мне, несмотря на досаду, снова стало ее жалко: ее тусклый мозг должен был сейчас проанализировать массу всяких комбинаций, чтобы понять — правду говорит инспектор или это их обычные милицейские ловушки, направленные против нее и уважаемого Николая Сергеича. Интуицией человека, всегда живущего в напряженных отношениях с законом, она реагировала однозначно — отрицать лучше всего все. А думать ей было тяжело. Эх, если бы она могла думать грудью!
Я помолчал, выпил еще стакан пива и почувствовал, что с голодухи и усталости за весь этот треклятый бесконечный день стал пьянеть. Из соседней комнатушки вдруг раздался заливистый пронзительный храп — Гена не дождался конца нашего разговора.
— Послушайте, Пачкалина, мне это все надоело. Вам охота, чтобы я вам из рукава вынул и шубу, и кольца, и сберкнижки, а откуда это и что — ни мур-мур. Лучше всего, чтобы из средств Госстраха. Но даже там спрашивают: при каких обстоятельствах был нанесен ущерб?
— Что же мне делать-то? — испуганно спросила Пачкалина.
— Ничего. Я бы и так мог найти вашего Николая Сергеича.
— А как? — быстро подключилась Пачкалина, и я усмехнулся.
— Очень просто. Дал бы запрос по местам заключения в Москве: какой Николай Сергеич с такими-то приметами содержался в их учреждении в течение последних двух лет, показал фотографию вашим соседям и точно установил бы, кто был ваш приятель. Но у меня и так дел полны руки, чтобы еще этим себе голову морочить — ваши ценности вам нужнее. Так что, за сим разрешите откланяться. Если поймаем мошенников когда-либо, я вас извещу. Сможете им вчинить гражданский иск — лет за восемьдесят они, может быть, отработают вам должок…
Я встал. На лице Пачкалиной была мука — следовало думать, и не просто думать, а думать быстро и принимать какие-то решения. Ей ведь было невдомек, что независимо от того, скажет она что-либо мне о Николае Сергеиче или нет, я завтра же с утра стану его искать именно так, как уже рассказал ей. И устанавливать, не было ли связи между ним и Умаром Рамазановым, в доме которого произвели «разгон» те же аферисты.
— Подождите, — сказала Пачкалина. — Николай Сергеичу никакого вреда от этого не будет?
— Опять двадцать пять! Ну какой же может быть ему вред? Он ведь давно осужден, наверное?
Пачкалина тяжело задышала, у нее даже ноздри шевелились от принятого решения.
— Ладно, скажу. Обоимов — его фамилия. Николай Сергеич, значит. 23-го года рождения. Он был начальник цеха… этого, значит, …спортивного оборудования, ну, инвентаря, что ли… Семья у него, как говорится, семья. Но он с женой жить не хотел, конечно. Не хотел. Больная она по-женски. Жениться на мне обещал, очень, значит, замечательный мужчина он был, настоящий человек, представительный, с положением, значит, с положением…
Пачкалина заплакала. По-настоящему — негромко, сильно, и, видимо, ей не хотелось, чтобы я видел, как она плачет, и про распахнутое платье свое она забыла, и забыла про громко высвистывающего носом Гену с золотым перстнем и длинным серым ногтем на мизинце.
Судорожно сотрясалось все ее крепкое здоровое тело, в котором наверняка не было никаких болезней, и, сам не знаю почему, было ее очень жалко…
ГЛАВА 8
Лифт не работал. Об этом извещала табличка на двери и голова монтера, торчавшая в сетчатом колодце, как редкостный экспонат на модернистской выставке. Задрав вверх голову, он кричал кому-то:
— Эй вы, охломоны! Забыли про меня? Подымай коляску!