Никаких симпатий у меня не вызывал Рамазанов. И все-таки я позвонил в бюро пропусков и заказал ему по всей форме пропуск, хотя я мог провести его мимо постового, предъявив свое удостоверение и сказав одно-единственное слово — «АРЕСТОВАННЫЙ». Он как-никак позвонил сам и сдался, заработав в моих глазах тем самым для себя эту пустяковую, а для него очень важную привилегию — войти на Петровку не АРЕСТАНТОМ.
Я надел плащ, захлопнул дверь кабинета и пошел по лестнице вниз, и думал я о том, что с каждым шагом мы приближаемся друг к другу на два шага, и с того момента, как мы встретимся, для Рамазанова начнется отбытие уголовного наказания, которое ему только много-много спустя в полной мере определит суд. И хотя мне, наверное, надо было радоваться, что еще один преступник будет сейчас задержан, предан в руки правосудия и изолирован от общества, я все-таки радости этой в себе не ощущал, и, возможно, причиной тому были быстрые черные глазенки двух мальчишек, сидевших на диване, под которым стояла пара красных немецких пожарных машин.
Никогда я раньше не видел Рамазанова, и он меня не знал, но, наверное, сильно мы думали друг о друге, потому что у проходной мгновенно опознали я — его, а он — меня, поздоровались, выписали ему быстро пропуск, на обороте которого было напечатано: «Час прихода — 9.45», а графа «Час ухода» так и останется пустой, потому что Умар Рамазанов отсюда не уйдет, а уедет на специальной машине, которая называется «автозак», а в просторечье — «черный ворон», и выведут его конвоиры не через главный подъезд, а через служебный выход во дворе, и пропуск там ему не понадобится, а паспорта у него уже не будет, потому что я должен буду его вложить в специальный конверт, приклеенный к задней обложке папки уголовного дела.
И от всех этих мыслей было мне тоскливо, потому что понять меня может до конца только тот, кому это в жизни доводилось: сажать в тюрьму людей — дело очень нервное. И положительных эмоций нет никаких.
Молча поднялись мы по лестнице, прошли по коридору, я отпер дверь кабинета, пропустил его вперед и сказал:
— Садитесь.
Рамазанов, стягивая с себя плащ, невесело усмехнулся:
— Спасибо. Считайте, что я уже и так сижу. Курить можно?
— Курите.
У него был портфель, и когда он отпер его, доставая пачку сигарет, я краем глаза заметил аккуратно сложенное белье и чуть замаслившийся сверток, наверное с едой. Любящие руки собирали его на этих горьких проводах. Эх, Рашида Аббасовна, что же раньше твои любящие руки не порвали в клочья ворованные деньги, почему не удержали мужа рядом с черноглазыми ребятами? А! Поздно об этом сейчас говорить…
Рамазанов закурил, откашлялся, словно собирался продекламировать мне стихи или что-нибудь спеть, и старался он изо всех сил держаться достойно, не потерять лица и встретить трудную минуту по-мужски. Но заговорить он не успел, потому что в дверь раздался стук, и заглянул Поздняков:
— Разрешите присутствовать?
— Да, заходите, здравствуйте.
— Здравия желаю. — Поздняков обошел сидящего сбоку от стола Рамазанова, протянул мне негнущуюся, твердую, как дубовое корье, ладонь, пригладил расческой белесые волосы и чинно сел на стул, сложив руки на коленях. Я взглянул на часы — без одной минуты десять.
— Итак, Умар Шарафович, я вас слушаю.
Поздняков мигнул белыми ресницами, но в следующее мгновенье на его длинном лице уже и следа удивления не было, словно он вечерком договорился с Рамазановым встретиться здесь к началу рабочего дня, и он-то пришел вовремя, а гость маленько поторопился, так что пришлось ему пока довольствоваться моим обществом. А теперь Поздняков пришел, стрелка на часах десятку перепрыгнула, и, пожалуй, пора приступать к делу.
— О моей преступной деятельности вы наверняка хорошо информированы? — спросил-сказал Рамазанов. Сейчас я внимательно рассмотрел его лицо — крупное, с сильными чертами, глаза черные с фиолетовым наволоком, залысый лоб, выпирающий вперед. У него была смуглая коричневатая кожа, синеющая на щеках от густо прущей щетины.
— Пришел я к вам по многим причинам. Наверное, потому, что окончательно понял безвыходность тупика, в котором я оказался. Но это от ума, а сердце все время копило во мне трусость, и я как мог старался оттянуть сегодняшнее утро. И привело меня к вам сегодня острое чувство ненависти, желание отомстить гадинам, могильным червям, мародерам, трупоедам-гиенам, у которых нет ни совести, ни закона, ни чести, которые у сироты готовы вырвать кусок из горла, вдову ограбить…
Он уже не откашливался и не декламировал, в голосе его звенели слезы и палящая ненависть — он больше не контролировал себя и не боялся потерять лицо. Рамазанов тряс поднятыми кулаками, и пористое смуглое лицо его было синюшно-бледным.
— Успокойтесь, Умар Шарафович, — сказал я. — Давайте по порядку?
— Давайте, — устало сказал он и сник как-то. — За свои поступки я готов нести полную ответственность и жалею только, что украл из своей жизни еще три года, когда скрывался от закона в нелепой надежде, что как-то мне удастся выкрутиться. Хотя это ведь глупость была с самого начала: что я, шпион, что ли, жить годами на нелегальном положении?
Я молчал, не желая сбивать его, отвлекать вопросами. Рамазанов задумчиво сказал:
— Какая это была жизнь, можете себе представить, если я за три года похудел на восемнадцать килограммов. А ведь я не отказывал себе в еде, не бегал, не суетился, лежал целыми днями на диване и читал. От одних мыслей о жене, о детях, о себе, я думал, сойду с ума. Страх сожрал на мне больше пуда.
— Где же это вы три года отсиживались? — спросил вдруг Поздняков, и я понял, что его удивляет разгильдяйство и нерадивость участкового, который допустил проживание в течение трех лет на своем участке разыскиваемого следствием преступника.
Рамазанов повернулся к нему, посмотрел на него оценивающе, медленно сказал:
— Сначала жил в Касимове у друга. А потом в Кратове. На даче у жены моего брата.
— И за такой срок к вам ни разу участковый не приходил? — спросил Поздняков.
— Приходил. Но дача большая, я на втором этаже отсиживался. Без острой необходимости из дома не выходил, и то всегда в темноте, жил тихо, внимания не привлекал…
— Все равно непорядок, — покачал своей длинной головой Поздняков. — Участковый должен быть на своем участке не только засветло, он, как кот, в ночи должен все насквозь видеть…
Я в их разговор не вмешивался, потому что начал догадываться, что привело к нам Рамазанова. А он отмахнулся от въедливого Позднякова:
— Да не о чем сейчас уже говорить! Я к вам пришел потому, что меня без участкового разыскали бандиты. Это они, сволочи, сделали у меня в доме обыск, а потом меня на даче разыскали…