— Алло! — крикнул Гошка. — Купить-продать, пожалуйста?
Грек остановился, заинтересованный.
— Купить-продать?
— О, по-русски? Бизнес. Плащи, джинсы, жвачку — что есть. Старое, новое — все берем.
— Хорошо, — быстро согласился грек. — Когда, где?
— Завтра в восемь у морвокзала.
— Девочки будут?
— Будут, будут, — сказал Гошкин приятель и осклабился оглянувшись. — Верунчик твой, а? Сколько можно в девках…
И тут случилось неожиданное: не размахиваясь, Гошка сильно ударил парня по лицу. Тот отскочил, набычившись, пошел вперед.
— Русский петух! — засмеялся грек и как-то ловко поймал парня за руку. — Не надо девочка. Бизнес будет, да? Морвокзал?
Парень вырвался и, не оборачиваясь, быстро пошагал в темную глубину улицы.
Гошка, потоптавшись растерянно, пошел следом, злой, молчаливый, нахохлившийся. А Соловьев задыхался за своим деревом. Ему до слез было жаль Веру. Ему почему-то было жаль и Гошку. Боль и злость разрывали душу. Надо было что-то делать, а он все стоял, сдерживая в себе озноб, и не знал, что предпринять.
VI
Сорокин ничего особого не ждал от беседы с дамой по кличке «Шантаклер», поэтому молча сидел в сторонке, пока начальник ОБХСС капитан Павленко беседовал с ней. Даму эту в милиции знали еще по тому делу торговцев валютой, начавшемуся с итальянского «чифа» с часиками, которого так ловко раскусил таможенный инспектор Головкин. «Тогда она получила свое и, отбыв наказание, вернулась, как заверяла, «к честному труду», устроилась работать курьером в стройуправление.
Шантаклер вначале принялась сморкаться и плакать самыми настоящими слезами, божась, что «больше ни в жизнь». Но уже через полчаса ей самой надоела «такая репетиция», она положила ногу на ногу и грубо выругалась.
— А вы меня поймали? Ну и не шейте чего не надо. Докажите, тогда — пожалуйста…
Всякое повидал подполковник Сорокин, но с такой трансформацией даже он встречался нечасто. Как будто только что сидела перед ним нормальная женщина, которая почему-то исчезла вдруг, а на ее месте оказалось некое чудовище в юбке.
Капитан Павленко удовлетворенно улыбался: если Шантаклер говорит своим языком, она говорит то, что думает.
Беседовать с ней мог не каждый. Эта дама выражалась настолько откровенно, что и бывалые милиционеры, случалось, краснели и отворачивались. А она словно тешилась своей безнаказанностью, знала: за нецензурное слово на улице можно поплатиться, а говорить то же самое на допросе — вполне безопасно. Она принимала это за тайную доброжелательность, не понимая, что многотерпение работников милиции — от неизбежности, диктуемой особенностями службы. Работая ассенизатором, приходится мириться с дурным запахом…
— Ну чего еще? — Шантаклер покосилась на Сорокина. — Знаю я ваши заклинания. Связь с иностранцем, то да се… А если у нас любовь?
— Кто он? — спросил Павленко.
— Капитан с «Тритона». Не матросишка какой-нибудь: руки чистые.
— Зачем он к вам ходит?
Она весело рассмеялась, превратившись на миг в маленькую наивную девчонку.
— Мы с ним в шашки играем. Честное слово. Когда больше делать нечего. — И вдруг снова подурнела, заговорила зло: — Я его в свою веру не переманиваю и сама уезжать с ним не собираюсь. Так что будьте покойны. Я демократка: хочет — любит, не хочет — пусть катится…
Сорокин поморщился. «До чего же многотерпимы слова, какую только мерзость ими не прикрывают…» Он машинально постучал карандашом по столу и тут же отложил карандаш, потому что женщина тотчас повернулась к нему и уставилась с любопытствующим вниманием.
— О какой любви вы говорите? Вам двадцать шесть, ему шестьдесят два…
— Не мужик, да? — встрепенулась она, словно обрадовавшись.
— Подарки привозит? — спросил Павленко.
— Али по мне не видно?
— И деньги оставляет?