И Лариса пошла с Сергунькой к его шалашу. Они порыбачили, сварили уху из хариусов. И с того дня их часто видели вместе в поселке. Сергунька был едва ли не единственным человеком, который заходил в гости к Пичугиной.
* * *Семен Васильевич шел спорым шагом к реке.
Поселковая улица была пустынна. Стояла жара, и даже куры прикопались, словно наседки на яйцах, в песок у изгородей.
За плетеной тальниковой изгородью добротного дома инспектор услышал тупое тюпанье топора. Во дворе жилистый поджарый парень в белоснежной майке тесал бревно.
— Евгений Петрович! — окликнул его Шухов.
Парень неохотно разогнулся и посмотрел на инспектора, прищурившись, словно ему солнце било в глаза.
— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, с нарочитой певучестью отозвался бородатый и длинноволосый малый.
— Ларису на порог в лодке потянуло! Поможешь мне, коли что?…
— По-тя-ну-ло? — как бы прислушиваясь к слову, переспросил. — Кто сказал?
— Сергунька Зимогоров.
— Ну и подла же баба, коли на глазах мальчишки решилась.
— Не об этом речь. Пойдешь?
— Форма на мне не та. Я не при исполнении…
— Я прошу.
— Я бы покрепче добавил, да хозяйка молода… — Женька кивнул на открытые окна.
— Эх, морячок… Совести нет.
— Я не Христос, — нахмурился Женька.
— Ладно… — пробормотал рассердившийся Шухов и, оттолкнувшись от изгороди, словно только для того, чтобы придать себе сил пойти дальше, отправился к реке, крутояр которой уже виднелся.
Женька долго смотрел в спину инспектора, пока тот не дошел до конца изгороди. На душе у него было муторно и противно до гадливости. Совсем не хотелось ему обижать Семена Васильевича, однако идти вылавливать там или спасать Лариску ух как не хотелось. Чтоб там с ней ни случилось — не хотелось. Да так крепко, точно сапоги пудовыми стали, от земли не оторвешь.
«Ну потянуло — так потянуло… — лениво этак рассуждал он. — Мудрено туда без охоты заскочить. Не маленькая. Ну а коли решилась — ее дело».
Размышляя, Женька переступал с ноги на ногу, будто готовился к бегу. Затем он внимательно оглядел бывший в руке топор, как бы удивляясь, откуда он у него взялся. Потом ему захотелось рубануть по бревну, чтоб и топорище вдребезги. И наконец он глубоко вздохнул, положил топор у бревна, а сам будто исподволь двинулся вслед за инспектором. Шел он небыстро и не ускорил шага, когда Семен Васильевич покосился на него через плечо. Со стороны могло показаться, что каждый идет но своему делу, независимо один от другого.
Воспоминания человек может просматривать с любой скоростью, с какой ему вздумается и позволяет время. Захочет — остановит течение мгновений и каждым станет любоваться, будто драгоценностью, его гранями, оттенками и переливами. Время точно замрет, исчезнет в настоящем, а прошлое будет ярче и радостней.
Только бывает так редко. Чаще воспоминания для человека — работа, тяжелый, до кровавого пота труд. Потому что от правильности расчета прошлого, опыта зависит его следующий шаг.
А еще чаще воспоминания кажутся человеку тяжким грузом: нести трудно, бросить жалко. И рад бы не ощущать, как давит, гнетет груз тот не спину, грудь, да силы нет.
Обманутый и даже обманувшийся человек редко вызывает симпатии. Сочувствуют ему еще реже. А Женька отошел от Ларисы задолго до того времени, когда она подпала под категорию обманутой или обманувшейся — ему все едино. Но то, что Семен Васильевич задел душу, обозвав его «морячком», для Женьки пока являлось чрезвычайно важным. Любой упрек был бы ему нипочем, только не этот.
И еще — играть в орлянку с порогом!
Ведь это только в болтовне можно бросить, как она в клубе ненароком: «Мне все равно — что обратно в Ленинград возвращаться, что на порог!»
Так ведь и пошла!
Пошла!
Правда, сподличав, выбрав послом ни в чем не повинного, по-детски влюбленного в нее Сергуньку Зимогорова.
«Эх, Ларисочка, — подумал между прочим Женька, — была у меня однажды отличная возможность тебе харю набить. И желание имелось… Пожалел. Впрочем, жалеть-то не о чем. Как бы у нее с ним ни сложились личные отношения тогда, прошлой осенью, через месяц он выдал ей весь заряд четкой береговой брани, узнав — сподличала она».
А какое было времечко той осенью!
* * *Тогда ранняя метель обрушилась на лагерь экспедиции нежданно-негаданно. Седые космы, подгоняемые ветром, протянулись средь ярких, желтых и красных листьев. Мокрый снег осел на деревьях и почти весь растаял на земле. Потом дохнул холодный верховик при солнце и голубом небе. А ночью пришел мороз, и из дебрей стали доноситься хряс и хруст сучьев, которые ломались под тяжестью льда.
Охотники поутру потянулись к палатке, где жили Лариса и старик Антип. Курили, сплевывали, молчали. Восемь мужиков, промысловых охотников, боясь потерять сезон, пришли брать расчет. Они и так две недели лишних проторчали у «начальника», а срывать сезон им никак негоже. Не подфартило «начальнику» — что ж, бывает. С кем не случалось? За все время работы ни один из охотников не называл Ларису по имени, не сказал ни разу «она». «Начальник» — и баста. Правда, Женька величал ее «атаманшей». Под улыбки мужиков.
Женька стоял позади всех и даже чуток поодаль. Молчаливое решение промысловики приняли еще вечером, ничего не обсуждая, потому как и обсуждать-то нечего — охотники они, а не по набору. Согласились на уговоры — одно, откайлили положенное по уговору — другое, а промысел — их хлеб, и тут никто им не указчик: ни царь, ни бог и ни герой. И само собой, считали они начальника-атаманшу за бой-девку. Ломила Лариса наравне с мужиками, и однажды хмурый Авраам, стеснявшийся своего имени и поэтому особенно грубый, сказал при ней:
— Нашего начальника с виду соплей перешибешь… Взяться не за что, да в работе черту не уступит.
Только почет почетом, уважение — изволь, а без охоты, без промысла они что холощеные.
Из палатки доносились голоса, слов не разобрать: один высокий — Ларисин, и бубнящий — Антипа. Подъема в железяку еще не били, и начальство не торопилось выйти, хоть явно знало о решении рабочих. Наконец полог отдернулся, и Лариса вышла. В ковбойке, в ватной фуфайке, наброшенной на плечи, джинсах, заправленных в сапоги.
— Ты их пойми… — послышался из палатки голос Антипа.
Распадок еще полнился синими сумерками, а верхушки сопок уже полыхали розовым. Лицо Ларисы со смелым разлетом бровей, распаленное спором в палатке, было взволнованным и красивым.
Став фертом, широко расставив ноги, Пичугина вскинула подбородок, чтоб вглядеться в лица мужчин попристальней. Промысловики глядели на начальство твердо и спокойно, не чуя за собой никакой вины.
— Расчет, начальник. Нам пора, — мягко этак сказал Авраам.
В подтверждение своих самых искренних сожалений он даже руками развел: мол, им свое дело не резон оставлять. Она тряхнула головой, и капли воды, запутавшиеся в волосах, видимо, когда она умывалась, смело блеснули.
— Бунт?! — не спросила, а бросила как обвинение Лариса.
Авраам хохотнул:
— Атаманша… Слышь, Женька, и впрямь атаманша.
— Неделя осталась, мужички. Совсем уж подступились к руде. — Тут атаманша вроде сникла и по-простецки добавила: — Не губите, а?
— А нам потом ломаться по сугробам к своим участкам? Не пойдет, начальник. Срок отбыли по уговору, урок сделали.
— Лодку не дам! — вскинулась атаманша.
«Не к месту кричать, — подумал тогда Женька. — Хоть плачь, атаманша. Плачь хоть перед камнями, хоть перед охотниками. Тут промысловики не уступят, не упустят своего. С ними ошибаться на неделю нельзя. У них уговор что приговор».
— Тю! — нахмурился Авраам. — На плотах уйдем.
— Наряды не закрою! — Тряхнула головой Лариса. — Все…
— Ты, девка, супротив нас не иди.
— Паскуда, — глухо сказал кто-то.