Петухов успел соскочить с падающей лошади, больно ударился грудью о затвердевший гребень старой пахоты, превозмогая боль, поднял голову и увидел бегущих к опушке разведчиков и детей, развернувшихся в цепь, словно заправских солдат.
«Капитан придумал, — тепло и благодарно подумал Петухов о командире, — теперь они ушли… ушли-растаяли».
Сержант пополз к убитой лошади. Другого укрытия на поле не было.
Немцы с двух сторон бежали к опушке, все еще надеясь достать беглецов. На какое-то мгновенье они забыли о сержанте, а может, посчитали его убитым. И Петухов ударил с близкого расстояния длинной очередью. Как в тире. Спокойно и холодно. И немцев словно ветром понесло, они отхлынули к самой кромке поля, открывая сектор обстрела для своих пулеметов. Сержант же не жалел патронов. Восемь полных рожков — не солить же их. Автомат раскалился в его руках. И, не выдержав точного прицельного огня, немецкие автоматчики залегли. Поле вскипало мокрыми фонтанчиками поднятой земли. Воздух над Петуховым стонал от пуль. Он перестал стрелять и лежал, уткнувшись головой в еще теплый бок лошади, понимая, что теперь ему не уйти из этого бешеного огненного кольца.
Он повернулся на спину и увидел низкие клубящиеся тучи и единственный пронзительный луч снова пробившегося к земле солнца.
Луч протянулся к нему, сержанту Петухову, как рука друга, как надежда, как доброе предзнаменование.
Сержант вздрогнул. Над просекой взметнулась зеленая ракета, за ней вторая.
«Это же наши! — задохнулся в нахлынувшем восторге Петухов. — Это же Варюхин с ребятами!»
От просеки донеслась пулеметная скороговорка, и сержант узнал ротный «дегтярь», который он своими руками перебирал за сутки до выхода в поиск. Петухов перевернулся на живот и осторожно выглянул.
В лесу за домом что-то коротко ухнуло. И серия фосфорных мин легла правее позиции Петухова, у самой кромки поля.
Мины разрывались с характерным хлопком, разбрасывая вокруг белесоватые куски фосфора, самовоспламеняющегося в воздухе и горевшего ярким белым пламенем.
Сержант вдруг почувствовал, как жарко стало спине. Жар становился нестерпимым, словно тело прожигали раскаленным углем. Один из кусочков горящего фосфора упал на комбинезон разведчика и прожег его, как тонкую бумагу.
Петухов приподнялся, хотел сбросить комбинезон — так нестерпима была боль, — внезапно ощутил резкий тупой удар в грудь и запрокинулся на спину, все еще не веря, что это пуля.
* * *Петухов лежал на разостланной плащ-палатке. Старшина непослушными пальцами рвал индивидуальный пакет. Еще слышались выстрелы, но где-то далеко. Здесь же было тихо, остро пахло хвоей. Тасманов склонился к раненому.
— Гриша… Куда тебя?
— В сердце, кажись…
Едва читаемая улыбка тронула немеющие губы Петухова.
— Вырвались, Андрюша… И шкоды понаделали гансам.
Сержант вздрогнул, заторопился:
— Парабеллум мой Тихону… Себе возьми бритву… на память. Все… отвернись… Умирать буду.
Он замер, плотно стиснув зубы, удерживая стон, и вдруг широко открыл глаза.
— Детишки… все целы? — шепот был чуть слышным.
— Все… — глухо ответил Тасманов.
— Скажи им… пусть помнят… Сержанта Петухова… пусть помнят…
Сергей АБРАМОВ ВРЕМЯ ЕГО УЧЕНИКОВ
Почему Старков так любил осень? Этот промокший насквозь лес, растерявший за лето все привычные свои звуки, кроме сонного шуршания дождя? Эту хлюпающую под ногами кашу, холодную кашицу из мокрой земли и желтых осенних листьев? Это низкое тяжелое небо, нависшее над деревней, как набухший от воды полог походной палатки?
Пушкинская осень — желтое, багряное, синее, буйное и радостное, спелое, налитое… А Старков почему-то любил серый цвет, карандашную штриховку предпочитал акварели и маслу. Раф спросил его как-то:
— Почему все-таки октябрь?
А тогда еще было самое начало сентября, начало занятий в институте, начало преддипломной практики, которая все откладывалась из-за непонятных капризов Старкова.
— Легче спрятать следы, — ответил Старков, походя отшутился, перевел разговор на какие-то институтские темы, а обычно дотошный Раф не стал допытываться. В конце концов, каждый имеет право на прихоть. Тем более что она, эта непонятная старковская прихоть, никак не мешала делу. На эксперимент Старков положил ровно месяц, а срок практики у них — до конца декабря.