Председатель усмехнулся.
— Я за этот год, что вы в институте мудрили, за физику взялся. Кое-что из институтского курса вспомнил, кое-что новенькое подчитал, — и, заметив иронический взгляд Рафа, который оторвался от своего окна, соизволив-таки обнаружить интерес к беседе, сказал сердито: — А ты не ехидничай, студент. Я не к защите диссертации готовился, а к разговору с комиссаром, — он так и называл Старкова комиссаром — по старой памяти. — Чтобы не сидеть дурак дураком. Короче говоря, переиграли вы суть опыта: не они к вам, а мы к ним. Так?
— Так, — подтвердил Старков.
— Я тут вчера походил по вашим владениям, на экраны поглядел… Скажи, комиссар, ты их специально на северо-восток ориентировал?
Старков только руками развел: дотошен «батя», поймал комиссара на хитрости.
— Специально, Петрович.
— А кто пойдет?
Вот он, вопрос, которого ждал Старков, ждал и боялся, потому что так и не нашел на него однозначного ответа.
— Не знаю, — честно сказал он. — Давайте решать вместе. Тут уж Олег не выдержал своего великолепного молчания:
— Ой, да не разводите вы здесь «парижские тайны». Что вы там придумали, профессор, выкладывайте.
— Дай-ка я скажу, — вмешался председатель, а Старков кивнул согласно: выкладывай, Петрович, раз аудитория просит. И только додумал про себя, что обидится на него аудитория, что скрыл он от них свой тайный умысел, дотянул до последнего дня. А почему скрыл? Может быть, потому, что военная память, память о тяжелом сорок втором принадлежала только ему и не хотел он делиться ею с мальчишками пятидесятых годов, боялся, что упрекнут они его в сугубо личном подходе к цели эксперимента? Может быть, и так. Оттого и время выбрал осеннее, и избушку эту лесную. А ведь подход-то не совсем личный. Связан он прежде всего с ним самим, с бывшим партизанским комиссаром Старковым, и касается лично его, пожалуй, больше, чем кого-либо из присутствующих, ох как касается! Если только прав он в этом втором эксперименте…
— Вы знаете, — говорил председатель, — что в сорок втором году в этих местах действовал наш партизанский отряд. В селе, где сейчас мой колхоз, была базовая явка отряда. Обратили внимание небось: ни одного старого дома в деревне нет, все заново отстроены? Не мудрено: когда каратели совершили набег на нее, они все пожгли, ничего не оставили. Хорошо еще, успели нас свои люди предупредить, жителей мы к себе забрали.
— Всех? — спросил Димка.
Председатель нахмурился.
— Не всех, к сожалению… — обернулся к Старкову: — Помнишь Стаса Котенко? — И объяснил ребятам: — Старостой он в деревне был. Вроде бы фашистский ставленник, а на деле наш колхозник, коммунист, невероятной отваги человек. Мы ему тогда твердили: «Уходи, Стас, все равно деревня «засвечена». А он: погодим маленько, может, и выкрутимся. Мол, я у гитлеровцев на хорошем счету, кое-какая вера ко мне у них есть. Вот и погодил…
— Убили? — подался вперед Димка.
— Повесили. Как раз в сентябре сорок второго. Его и еще пятерых.
— А вы куда смотрели? — Голос Димки сорвался от возмущения
Председатель покачал головой:
— Не горячись, парень. Мы не смотрели, мы дрались. Да только мало нас было в то время. Основные силы отряда ушли в район Черноборья на соединение с отрядом Панкратова. А здесь остался обоз и взвод охранения — двадцать девять бойцов во главе вон с ним, — он кивнул на Старкова, помолчал немного, покусал губы — разволновался, вспоминая. — Обоз они потом привели в Черноборье. Да только вместо двадцати девяти бойцов пришло одиннадцать. А пятерых привезли раненых. Комиссара даже хотели на Большую землю отправить: легкое ему прострелили, да две пули из «шмайсера» в ноге застряли. Только разве его отправишь? Уперся — и ни в какую. Залатала потом, нашелся умелец. Не свербит к непогоде?
Старков потер ладонью грудь, улыбнулся:
— Все пули мимо нас, батя.