Буров солидно откланялся, назвал себя и представил жену.
Капитан экспедиционного корпуса походил скорее на коммивояжера, торгующего галантереей, приторно галантного и несколько нахального. Не прошло и пяти минут, как он успел рассказать о себе, как говорится, все, добавив, что он гасконец, как и знаменитый герой «Трех мушкетеров» д'Артаньян.
Буров отметил: в разговоре капитан французского экспедиционного корпуса для пояснения своей родословной, своих взглядов и обычаев Франции — его выражение — очень охотно пользовался литературными параллелями-ссылками.
«Токующий глухарь», — назвал его про себя Дмитрий Дмитриевич. Елена Алексеевна, извинившись за свое произношение, перешла на французский. Антуан де Монтрё рассыпался в похвалах, находя, что произношение мадам Буровой ничуть не отличается от парижского.
Дмитрий Дмитриевич прошел в коридор. Он встал у окна, выходившего в сторону перрона. Рыхлый свежий мартовский снег прикрыл копоть на пристанционных сугробах. Приземистое здание вокзала с освещенными узкими и высокими окнами, с уродливыми тенями, шарахающимися по стеклам, керосиновые фонари в огромных папахах налипшего снега подернулись синим лунным светом. У вагонов толпились кучки провожающих. Они кивали головами, махали руками, суетились беззвучно, словно на экране синематографа. Против вагонного окна стоял фонарный столб с перекладиной под застекленной лампой. Огонек едва мерцал. Подгоняемый размахивающим руками станционным работником приплелся, видимо, проштрафившийся фонарщик с лестницей, суживающейся кверху, и длинноносой масленкой. Узкий конец лестницы оперся о металлическую крестовину под самым фонарем. Фонарщик подобрался к конусообразному застекленному футляру, открыл его, задул огонь, наполнил лампу горючим, снова поджег фитиль. Спустился, взял лестницу и ушел вразвалку, помахивая длинноносой масленкой. Это был не Митрофан Евдокимович, как условлено. Буров потянулся за портсигаром, но не закурил. Он скорее почувствовал, чем увидел, — через два окна в коридоре стоял Зарубин. И тоже глядел в окно, и тоже, наверное, на фонарщика. Им должен был быть Митрофан Евдокимович. Сквозь двойные рамы едва донесся одиночный звук станционного колокола. Люди на перроне стали суетливее. Потом станционный колокол пробил дважды. Митрофан Евдокимович на перроне не появлялся. Буров машинально поднял руку и забарабанил пальцами по стеклу. Но тут же одернул себя. Фартовый золотопромышленник, который находился рядом, когда Дмитрий Дмитриевич вышел в коридор, незаметно ускользнул в купе и сидел там тихо, забившись в уголок. Капитан-француз и Елена Алексеевна взапуски болтали.
Буров покосился на Зарубина. Неожиданно взгляды их встретились. Лицо Зарубина приняло заговорщицкое выражение. Он улыбнулся. Сначала глазами, как бы признавая в Бурове сообщника, а потом губы его раздвинулись и показался оскал зубов.
Брови Дмитрия Дмитриевича поползли на лоб. Он изобразил на своем лице искреннейшее недоумение и даже обиду, что кто-то посмел этак глядеть на него. Затем, распахнув пиджак, Дмитрий Дмитриевич достал из верхнего кармана жилета пенсне, что делал лишь в исключительных случаях, и посмотрел на улыбающегося Зарубина в упор, как смотрят на наглеца.
Тот, погасив улыбку, извинительно-заискивающе сделал два шага к Бурову:
— Извините, мне показалось… Мы с вами встречались…
— Не имел чести, милостивый государь.
— Не желаете папиросу?
— Благодарствую.
— Прошу простить, господин… — сознательно не договорил Зарубин в надежде, что Дмитрий Дмитриевич назовет свою фамилию и они все-таки познакомятся.
— Не беспокойтесь, почтеннейший, — ответил Буров, словно выругался, и уставился в окно. С перрона донесся третий звонок. Послышался тонкий свисток локомотива. Вагон дернуло. Потом состав сдал назад и снова дернулся. Паровоз часто заухал. И наконец вагон как бы поплыл, медленно набирая скорость.
«Что это? — думал Дмитрий Дмитриевич о поведении Зарубина. — Беспросветная глупость или подлая провокация? Не может быть, чтоб Митрофан Евдокимович не проинструктировал его. Ему не следует заводить в дороге случайных знакомств, тем более так вызывающе, так бесцеремонно! Однако почему же на перроне не появился Митрофан Евдокимович? Почему?»
Едва проплыл за окном багажный пакгауз, Буров, не оглядываясь в сторону Зарубина, вернулся в купе. Только задвинув за собой дверь, Дмитрий Дмитриевич почувствовал, сколько сил понадобилось ему, чтобы сдержаться, не выдать себя, не поддаться на «удочку» — да и на «удочку» ли? — Зарубина. Вероятнее всего, попросту на его глупость. Возможно, Зарубину тоже не по себе, а соседи по купе не приведи господь, вот и потянуло.