— Овсепян, Савельич еще не вышвырнул тебя? — спокойно спросила атаманша.
— Нет еще, — буркнул Овсепян, опасливо покосившись на телохранителя.
— Сегодня мне по случаю встречи с мужем не хочется портить твоей шкуры. Но ты надейся.
— Так он… — поразился армянин.
— Мой муж! А завтра — твой атаман.
— Зачем мой? Мой атаман Ропот! Он меня к тебе поставил, и от его имени я спрашиваю: зачем атаман? Может, он красный шпион?!
Волох в это время молча стоял в стороне, внешне невозмутимо наблюдая за происходящим. Когда же она назвала его атаманом, дерзкая мысль мелькнула в мозгу: что, если принять атаманство и завлечь банду в засаду? Но тут же отказался от этого замысла. Такое действие он расценивал как вероломное предательство. Пусть эти люди, если судить по роже Овсепяна, сволочи, но если они признают его своим атаманом, значит поверят в него. И такое предательство, пусть даже совершенное из лучших побуждений, не имеет себе оправдания. К тому же многих вовлекли в банду не личные убеждения, а враждебная Советской власти агитация. Потом они не поверят, что он был комиссаром полка, а будут убеждены, что получил это звание за предательство; и всю жизнь будут питать чувство неприязни ко всем представителям Советской и партийной власти: знаем, мол, как вам власть досталась!.. Нет, он не примет этого подарка! Честная смерть всегда почетнее позорной жизни.
— Успокойтесь, Овсепян. Я не стану атаманом!
С минуту царило напряженное молчание, прерванное усталым, каким-то надломленным голосом атаманши:
— Ты слышал, Овсепян?… Теперь проваливай!
— Ухожу, — поспешно заверил ее армянин. — Только скажи, кто твой муж?
— Сергей Волох, — ответила она.
Звук собственного имени заставил Сергея вздрогнуть. Овсепян, как показалось ему, напрягся, пытаясь что-то вспомнить, но, видимо, не вспомнил, ушел, поселив в душе неприятное предчувствие.
— Мне можно войти? — осторожно спросил Сергей.
— Сережка… — воскликнула она с такой укоризною, что вмиг рассеяла все сомнения. — Запри только дверь и лампу захвати.
Она сидела на кровати, положив руки на колени и печально склонив голову. Волосы заплетены в одну, девичью, косу, какую носила она в дни их первых встреч. Одета в женское: белая кофта да синяя юбка. Сергей поставил лампу на столик у кровати под матерчатый абажур и невольно забыл обо всех треволнениях, залюбовавшись преобразившейся атаманшей.
— Зачем ты отказался? — со стоном в голосе спросила она, подняв к нему большие, полные невыразимой тоски глаза. — Пойми же, я не могу их бросить! Я сама поднимала казаков. А сейчас не могу быть атаманом. Хочу быть просто бабой Сергея Волоха. Сережка! Что ты со мной сделал! Если бы этот армянин вчера ворвался вот так — убила б! А сегодня не могу… Я уже твоей бабой себя чувствую.
— А кто этот Овсепян?
— Кто его знает… Вроде у Деникина в контрразведке служил… Мне его Ропот в помощники подсунул.
— А Ропот кто? Ты у него служишь?
— Нет. Как подняла я казаков, заявился он и предложил сообща действовать.
— Видать, затевает что-то? — осторожно спросил Волох.
— Может, и так, — неохотно ответила она. — Чеченцы да черкесы его уважают…
— Пойдут за ним?
— Только свистнет… У него сейчас сабель пятьсот под рукой, да моих двести. А он мужик толковый. Даром что с костылем ходит, любого генерала раздолбает, как бог черепаху.
Волох задумался над услышанным. Он не сомневался в военных и организаторских способностях Андрея. Но что же он затевает? Считает, что наступила пора привести в жизнь свои замыслы, связанные с казачьей республикой? Но при чем здесь чеченцы? Здесь что-то новое… Теряясь в догадках, он невольно по привычке покачал головой. Наблюдавшая за ним Лена сочла этот жест за колебание и с проснувшейся надеждой спросила:
— Может, станешь атаманом? У меня отряд — во! Что прикажу — враз исполняют! А?
Он присел рядом на краешек кровати, нежно обнял ее за плечи.
— Не надо об этом…
Они долго сидели молча, то обнимаясь, то всматриваясь в лица друг друга нежно и пристально.
— Сережка, а ты петь не разучился? — спросила она, будто, лишись он своего голоса, не станет самого большого сокровища. — Я ведь тебя за песни полюбила. Помнишь тогда?…
Он хорошо помнил, как в конце мая 1916 года пришел в обезмужиченную войной станицу со своим коробом, в тайнике которого нес антивоенные листовки.