Сосед Покровского, Миша Сухачев, бросил ему свою трость. При помощи двух тростей, своей и Мишиной, Покровский сделал первые шаги. Против ожидания нестерпимой боли не было. Боль он, конечно, почувствовал, но радость от первых шагов была настолько велика, что о боли не хотелось думать.
— Будто всю жизнь на протезах ходил, — прокомментировал его успех Миша. — По-моему, ты и с одной палочкой пойдешь.
Тогда он бросил и последнюю подпорку. Миша Сухачев был в восторге.
— Знаешь что, — сказал он, — пойдем в курилку. Хочу, чтоб народ тебя увидел. Одному просто обидно на такое смотреть. Правда! На тебя поглядеть, так любой поверит, что он тоже выберется и на ноги встанет.
Так они отправились в дальний путь. Через весь коридор. Миша Сухачев в своей каталке, а рядом Покровский. На них смотрели из палат, подбадривали, удивлялись. Миша махал в ответ и на все вопросы гордо отвечал: мы, мол, такие, все могем. Юрий молчал и смотрел только перед собой. Он уже начал понимать, что сделал ошибку, к теперь думал только о том, чтобы добраться до курилки и сесть. Боль в ногах становилась невыносимой.
Все же до курилки он добрался. Сел. Боль немного отпустила, и Юрий повеселел. «А как же, — думал он, — такие вещи без боли не даются».
Они маленько подымили, рассказали другим ходячим больным, как Покровский опроверг все предсказания и с первого раза, только надев протезы, пошел, будто и не лежал до этого почти пластом. Все удивлялись и говорили, что действительно другого такого случая не припомнишь. Одним словом, было на редкость хорошо.
Пришлось Мише ехать в палату и на буксире привезти каталку.
— Устал я что-то, — бодро сказал Юрий ходячим больным. — Первый раз все же на ногах.
Все согласились, и никто, кажется, не заметил, что Покровский близок к обмороку.
Когда в палате он снял протезы, то увидел, что они полны крови…
Через неделю на ногах появились гематомы (внутренние кровоизлияния). Когда гематомы залечили, на левой ноге образовался свищ. Свищ закрылся, но через некоторое время возник вновь. Появилось подозрение, что причиной его явился остеомиелит (воспалительный процесс в самой кости).
Ждать дальше было опасно. Кнопинский решил делать операцию.
Во время операции выяснилось, что причиной свища на левой ноге был действительно остеомиелит. Пораженный участок кости пришлось удалить.
Через десять дней швы с правой ноги были сняты, левая не заживала и продолжала кровоточить. Прошел год с тех пор, как Покровский очнулся в сибирской больнице. Год, а он лежит. Все так же лежит!
Конечно, умом Покровский понимал, что год прошел не напрасно, совсем не напрасно. За это время произошло самое главное. Он вырвался из капкана, ушел. Теперь в этом можно не сомневаться. Ушел. Хотя пришлось пожертвовать ногами… И все-таки лежать в такой день он не мог.
Покровский осторожно приподнялся и сел на кровати. Потом повернулся и спустил вниз ноги. Он ждал жжения, ждал знакомой боли, сопровождавшей кровотечение. Прошло несколько секунд. Боли не было. Покровский лег, но боли по-прежнему не было. Осмотрел бинт: снаружи ни одного пятнышка. Не удовлетворившись этим, снял повязку. Кровотечения действительно не было. Через неделю он начал ездить в каталке, через две попросил у Кнопинского протез на одну правую ногу.
— Рано, — ответил врач.
— А когда будет можно?
— Через месяц.
— Через месяц?!
— Не спеши, Юра. Поверь мне. Я-то ведь знаю.
Кнопинский знал, и с ним спорить было бы смешно. Дело даже не в том, что Владимир Михайлович был замечательным врачом, он понимал это лучше других потому, что сам пережил ампутацию и ходил на протезе.
Разговор происходил в гипсовочной. Владимир Михайлович работал, Покровский помогал. За месяцы, проведенные в институте протезирования, Юрий успел многому научиться и работал с гипсом вполне профессионально. С тех пор как здоровье пошло на поправку, тяга к работе стала невыносимой. Всю жизнь он что-то мастерил. Недаром сосед по квартире дядя Костя — столяр говорил, что оставит не сыну, а именно Юрке свой инструмент, собранный за многие десятки лет. Мастер дядя Костя был что надо. Во многих квартирах Краснозаводска стояла его мебель. Была она, конечно, не столь легка и изящна, как современные гарнитуры, однако было в ней кое-что, чего в нынешней мебели, да и не только в мебели, уже не увидишь, — скромная избяная надежность, и если не красота, то уж прочность первостатейная.
Часами мог стоять Юрка возле дяди Кости, как стоял здесь возле Кнопинского, следить за движениями его рук, вдыхать скипидарный запах опилок. Дядя Костя рассказывал о «своих университетах»: «Линейкой учили, бруском учили, доской еловой тоже учили, и всю-то науку я спиной своей превзошел», — толковал он, усмехаясь. «Старуха, — кричал он на кухню, — слыхала небось, что гутарю. Чтоб по-моему было. Как помру, весь инструмент в сумку склади — и Юрке», — «Болтай, болтай, ботало, помри сначала», — отругивалась бабка беззлобно.
Столяром Покровский не стал. Но страсть к тонкой ручной работе жила в нем. Эта страсть и какое-то необъяснимое понимание человеческого тела, его удобства и неудобства, а главное — его боли, которую для того, чтобы понять, надо почувствовать самому, — все это вместе Кнопинский называл чувством протезиста.
— Пойми, — говорил Кнопинский, — в тебе есть чувство протезиста, это же дар божий. Оставайся. Сам понимаешь, как наша работа людям нужна.
Нужна. Сейчас сам Покровский нуждался в протезах, наверное, больше, чем в хлебе; разговаривая с Кнопинским, он думал только о них, с тоской поглядывая на шкаф.
Несколько дней Покровский боролся с искушением… Потом открыл шкаф и взял правый протез. «Я не буду ходить, — говорил он себе с лицемерным смирением, которое сам отлично сознавал. — Я только сидеть в нем буду, привыкать».
Когда кончался утренний обход и все врачи и сестры уходили на летучку, Покровский доставал спрятанный протез, надевал его и сидел, старательно выполняя свое обещание только сидеть и привыкать. Но терпения хватило ненадолго. Дня через три он попросил у Миши костыли и попробовал пройтись. Он упал на втором шаге.
Услышав грохот, в палату прибежала сестра. Она увидела Мишу Сухачева, который, прыгая на одной ноге, собирал костыли. Покровский как ни в чем не бывало лежал в кровати. Протез он снять не успел и лежал прямо в нем под одеялом.
После этого он стал осторожнее и надевал протез, когда поблизости никого не было. К тому же Миша — верный друг — сидел в каталке у дверей и предупреждал, если кто-то появлялся в коридоре.
За неделю Покровский мало продвинулся в ходьбе, зато падать научился, как акробат. Постепенно, как это случается с людьми, занятыми опасным делом, он утратил осторожность и поплатился за это. Упал так неожиданно, что не успел вывернуться и со всего маха грохнулся на левую ногу.
От боли у него помутилось в голове, и с полминуты он ничего не мог ответить испуганному Мише Сухачеву: дыхание перехватило. Только когда Миша собрался ехать за врачом, Покровский просипел:
— Стой!
Миша помог ему добраться до кровати. Тут Юрий немного перевел дух. Увидел, что повязка почернела от крови.
— Никого не зови, — сказал он Мише, — сядь у двери, смотри, чтоб не вошли.
То, что случилось, больше всего было похоже на катастрофу. Но что-то мешало Покровскому поверить в это. Дело в том, что он выздоравливал. Он чувствовал силу крепнущего организма. Он уже очень далеко ушел от той дороги в забайкальской тайге. От того непреодолимого вала из гравия.
Действительно, к вечеру кровотечение прекратилось, а назавтра Покровский снова надел на правую ногу протез и взялся за костыли.
За неделю до срока, назначенного Кнопинским, Юрий пришел в гипсовочную на костылях. Владимир Михайлович посмотрел на него как на привидение, полез в шкаф и сразу все понял.
— Ну ты и жук! — сказал он беззлобно. — Смотри, если левую ногу испортишь!
С этого дня Покровский ходил не прячась, учился спускаться и подыматься по лестнице.