Даже если выяснится, что записку писала не Анна, что это докатившаяся до нас фашистская провокация. Люди есть люди, иные и экспертизе не поверят…
— Семен Иванович, — сказал я, — пусть этим Волька займется, она найдет…
— Она-то найдет. Нырнет в колодец — и поминай как звали.
— Тогда Тане скажите, учительнице. Они ж собирают все об истории поселка. А мне некогда, честное слово. Хоронить будем Ивана-то, сами знаете, сколько хлопот.
— Как не знать, — быстро согласился дед и задумался, как все старые люди, когда речь заходит о вечном покое. — Меня-то не забудьте позвать.
— Всех позовем…
Меня опять заносило. Конечно, я знал, что предстоит захоронение останков Ивана Курылева, но не имел представления, какую роль во всей этой процедуре отведут мне. Я говорил уверенно, наверное, потому, что не мог изображать незнайку сразу после того, как пережил (все-таки пережил) гордое чувство исключительности, когда меня встречали стоя.
— Некогда мне, Семен Иванович, честное слово. — Я поднялся, и дед тоже вскочил, торопливо начал жать мне руку.
— Заходи, если что, в любой час заходи, мы с Волькой всегда будем рады…
Он еще что-то говорил мне вслед, а я уже шел, почти бежал к спасительному крыльцу, радуясь такому ко мне отношению и не зная, куда деваться от непривычных похвал.
Но дел у меня в тот час не было никаких. Как воробей, которого спугнули с облюбованного места, я, послонявшись по заставе, снова вернулся в беседку, сел на скамью и стал смотреть на море, вновь и вновь вспоминая Волькин восторженный взгляд и дедовы торопливые слова, «Странно человек устроен, — размышлял я, почему-то сразу кинувшись в обобщения. — Жаждет похвал, а сам убегает от них, а потом снова ждет, когда похвалят. Словно он всю жизнь ребенок, которого надо гладить по головке». И еще я подумал о роли похвалы в воспитании, по-новому оценил любимую фразу бабушки: «Не похвалишь — не поедешь». А поскольку похвала — та же благодарность, то мысли мои тотчас и перекинулись на нее, словно я уже сверхсрочник и стал прапорщиком и обязан думать, как пронять нашего брата.
— Костя?!
Голос был таким, что я его вначале и не расслышал. Да и никто на заставе, кроме двух-трех приятелей, не называл меня по имени. В армии, как известно, у человека остается только фамилия. С прибавлением воинского звания.
— К-костя! — Теперь в голосе звучали уже настойчивость и обида.
Оглянувшись, я увидел Таню, стоявшую у входа в беседку. В белом платье и белых, никогда мною не виденных туфельках, она была как фея из праздничного сна.
— Доброе утро.
— Д-да какое же утро?!
— Это там день, — я кивнул в сторону поселка, — а у нас еще подъема не было.
— Ну вы и сони!
Она засмеялась тихо, смущенно. И до меня вдруг дошло, что она имеет в виду не всех пограничников, а меня одного. А раз так, то, стало быть, она давно тут и знает, что я завалился спать еще с вечера, и ждет, когда соизволю проснуться. Теплая волна признательности окатила меня. Захотелось сказать что-нибудь особенное, чтобы и она тоже поняла, что ничего я не забыл, а только подрастерялся после проклятой записки. Но вместо этого выпалил банальную фразу:
— Солдат спит, а служба идет.
Она замолчала, посмотрела на море, на небо и снова на меня.
— Вот вы к-какой, ок-казывается, смелый!
— Да разве я смелый!..
Но человеку, видать, свойственно стремиться к соответствию с мнением о нем. Холодея от собственной решимости, я добавил:
— Был бы я смелый, еще в прошлом году поцеловал бы вас.
— Да?! — деланно изумилась она. И лукаво сощурилась и задрожала губами, собираясь сказать еще что-то. А я ждал, думая, что если теперь не обидится, то возьму и поцелую, не обращая внимания, что окна заставы все нараспашку и что оттуда, из глубины, может, смотрит начальник. Но тут рядом послышался радостный возглас:
— Вот вы где!
Рыжая Нинка обежала беседку и явилась перед нами, тряхнула кудрями, плюхнулась на скамью напротив.
— А я думаю: куда это Таня вырядилась? А она на свиданье…
Таня сразу переменилась, сидела пай-девочкой, положив руки на колени, полуобернувшись, смотрела в море.
— А чего тут Волька делала? — холодно, с явным намерением переменить тему разговора спросила Таня. — В калитке чуть не сшибла меня, так бежала. Я подумала: уж не натворила ли еще чего?
— А она влюбилась! — захохотала Нинка.
— В кого?
— В кого, в кого, вот в него.
В первый миг я был возмущен. Но возмущение как-то сразу улетучилось, и вместо него заметались в душе удивление, смущение, радость. Что меня обрадовало, я и сам не знал, сидел, глупо улыбаясь, не решаясь взглянуть на Таню.