— Запрещены отпуска.
— Много кой-чего запрещено человеку, як говорыв один язвенник, покупая поллитру. А жить надо.
— Подумаю.
— Он не подведет, Колька…
Луна скатывалась к зубчато-черной полосе леса. Расстилавшийся в низине поселок с вытянутым к хуторку хвостом дворов казался издали большой нахохлившейся птицей, таившей под крыльями людское тепло.
* * *Он представлялся Андрею со слов Сердечкина этаким богатырем с бородой. Немецкий староста — партизанский ставленник, ходивший всю войну на острие ножа. А перед ним сидел неприметный с виду мужичишка, уже в годах, залысый, старенькая фуфайка внакидку — он, видимо, собрался по хозяйству, приход лейтенанта отвлек его. На белой скатерти лежали заветренные, пересеченные морщинами крестьянские руки.
Он говорил, Андрей слушал… О том, что в районе собираются создавать колхоз, вернее, восстанавливать. Единственный кооператив, успевший образоваться еще тогда, в тридцать девятом, под его руководством; о клубе — бывшем трактире, который перестроили, оборудовали, — в нем будет избирательный участок. Стеклозавод тоже пустили, заводские помогали ему налаживать культурную и хозяйственную жизнь, так что скоро все войдет в колею…
Говорил он почему-то с усталой отрешенностью, как о чем-то прошедшем: приятно вспоминать накануне выборов, но это уже далеко и ему неподвластно. Небритое лицо было замкнутым, лишь изредка в резковатом прищуре проступал характер, но тут же возвращалось прежнее выражение усталости, таившей не то сожаление, не то обиду. Андрей по-своему истолковал настроение Митрича, сказал:
— Вы человек заслуженный, да и не старый. Наверное, не обойдется без вас поселковый Совет и сейчас.
Корявая ладонь его чуть шевельнулась:
— Помоложе найдутся.
Лейтенант не стал спорить. По комнате то и дело шныряла высокая моложавая женщина с иконным лицом. Она зло поджимала и без того тонкие губы и несколько раз сухо говорила что-то о сарае, где корова вывернула цепку вместе с пробоем, и надо скорей «улаштувать».
— Тебе говорю или стенке? Чи то женская работа?
— Погоди, жена, видишь, с человеком беседоваю…
Она застыла у печки, спиною к ним, в темной шали, обливавшей точеные плечи, заколола ножичком щепу, и Андрею показалось, что она чутко прислушивается к каждому его слову…
— Та може и годи? Корова-то…
— Я сказал! — Лицо Митрича ожесточилось и так же мгновенно обмякло.
— Может, шо подала бы, Мариночка…
— А ничего готового нема. Вчера ж самодеятельность усе подчистила…
— Спасибо! Что вы, я завтракал, — замахал Андрей руками: Митрич же объяснил ему, что Степан, сын его, заведующий клубом, завел привычку потчевать своих музыкантов после репетиции.
Жена снова появилась, став у Митрича за спиной:
— Чи долго я просить буду? А? — Она смотрела ему в макушку, но казалось, реплика ее относилась к Андрею: пора, мол, собираться. Странной показалась лейтенанту такая неприветливость. Все это время его не покидало ощущение непонятной настороженности в жене председателя. Вдруг она вся словно просветлела, и Андрей только сейчас почувствовал, как она все еще хороша бабьей своей осенью. Он проследил за ее взглядом и увидел высокого парня в дверях горницы. Чем он был похож на нее? Тонкостью черт, синими с поволокой глазами. Где он видел этого парня? На нем была схваченная в талии вышитая рубаха, баранья набекрень шапка, странно не вязавшаяся с интеллигентным, узким лицом.
Сын?
Он торопливо надел снятый с гвоздя полушубок. Мать, изловчась, успела помочь ему, застегнула пуговицу и на миг прильнула к его плечу, смахнула невидимую соринку… Он увернулся, поморщась, и, задержавшись на Андрее взглядом, нахлобучил шапку.
Даже не поздоровался! И хозяин дома отнесся к этому спокойно, словно так и должно быть. Нет, что-то в этом доме неладно. Лишь когда Андрей поднялся, Митрич сказал потупясь:
— Не осуждай, лейтенант… В другой раз посидим, дай бог. — И с усмешкой добавил: — Он-то даст. Он всем дает, и правому и виноватому…
— Мам, я пошел…
— Да чи долго ж мне ждать? — глухо, с затаенной слезой вырвалось у хозяйки. Но тут дверь распахнулась, и на пороге встала медвежья фигура в дубленом полушубке со старшинскими погонами. Довбня! И с ним незнакомая девчушка в белой заячьей дошке, в красной вязаной шапочке. Смешливые карие глаза, нос в конопушках.
— Вот, — прогудел Довбня, — соловейку на дороге поймал, к вам летела.
Степан посторонился и фатовато, с поклоном, снял шапку.
— Ты за мной? Ключи от клуба я вчера унес случайно…
— Не, сегодня не пиийду. — Степан, потупясь, помял шапку. — Я до твоего отца, нам же денег на костюмы до сих пор не… как-то… не выделювал поссовет.