— Каким образом Кошуху стало известно, что у Закшевского взяли деньги?
— Не знаю, он не говорил. А вообще-то, весь этот разговор он, по-моему, затеял, чтобы меня припугнуть. Мол, если и ты сболтнешь лишнее, тебе тоже несдобровать…
— Сочиняйте, Лубий, бабьи сказки, — усмехнулся Левандовский.
— Ей-богу, правду говорю! Когда вы сказали о Закшевском и что хотите со мной работать, страх на меня нашел…
Лубия отправили в камеру. Прокурор санкционировал арест в интересах следствия.
— А если не он убил Кошуха? — неуверенно спросил Левандовский.
— Сильно сомневаюсь, что убийца в наших руках, — сказал майор.
Поручик смолчал.
— В органах безопасности нам отыщут те документы. Ведь что-то им Кошух должен был сказать, черт возьми! Ну а эти четверо остаются под подозрением. Грычер скрыл от нас свою вечернюю прогулку. А Кошух, оказывается, был в УПА! Час от часу не легче! — Кедровский свистнул.
— Месть столько лет спустя?
— Ухаб, как говорит наш старик. Еще один ухаб. Но все возможно.
— Может, Кошух знал, что Закшевского убили бандиты УПА…
— Граф Монте-Кристо Александра Дюма.
— Может быть, Лубий действительно боялся этих мстителей? Их, а не Кошуха?
— Может быть? Может быть? Может быть? По-прежнему куча вопросов — и никакого ответа. Продолжаем поиск.
* * *Этого района Варшавы Левандовский не знал, хотя довольно часто бывал в столице. Автобус вез его долго, часто сворачивая. Наконец остановился у нового многоподъездного дома. Поручик пробежал глазами по списку жильцов, поднялся на пятый этаж. Широкий коридор с дюжиной дверей. Он отыскал нужный номер, позвонил. Высокий, тучный мужчина в годах, с густой седой шевелюрой, свежим румянцем и веселыми глазами открыл дверь.
— Иван Левандовский? — спросил он. Гость предупредил его о своем приходе по телефону. Отчетливо выговорив свою фамилию — Брацкий, хозяин пригласил офицера в комнату.
— Красиво у вас. — Поручик оглядел большую комнату, со вкусом обставленную стильной мебелью.
— Мебель мне от сестры досталась в наследство…
— Вы были бухгалтером на металлургическом заводе «Варшава», — начал разговор Левандовский.
— Что же еще мог делать бургомистр времен Пилсудского? Как вы полагаете? Ни директором, ни кадровиком такого не поставят. Остается только сбыт, снабжение, бухгалтерия…
Оба рассмеялись, несколько натянуто. Ведь не об этом будет вестись разговор, тема которого пока оставалась загадкой для хозяина.
— Вы много лет, вплоть до тридцать девятого, — официальным тоном начал Левандовский, — были бургомистром Станиславува?
— Совершенно верно.
— Вы знали семью Смоленского?
— Семью доктора Смоленского? Хирурга?
— Да, именно это меня интересует.
— С семьей я был мало знаком. Супругу и обеих дочерей я знал, собственно, только в лицо. С супругой доктора один раз танцевал вальс на городском балу… А его самого знал хорошо. Это был известный врач с большой практикой. Он удалял мне аппендикс. Но бургомистру и без того положено знать таких людей, — охотно рассказывал старичок.
— У него были только две дочери?
— Две дочери и сын, намного моложе их. Дочери уже были барышнями, прелестными барышнями, а сын…
— Ежи?
— Ежи?… — Хозяин задумался. — Кажется, Ежи. Точно не помню. В конце 1939 года, когда я не вполне добровольно покидал наш город, этому мальчику было десять, от силы двенадцать лет. Говорят он стал врачом…
— Хирургом.
— Как отец. А ведь ребенок тогда чудом уцелел! Это была страшная история.
— Что вы имеете в виду?
— Гибель доктора Смоленского.
— Гибель доктора Смоленского? — Левандовский вздрогнул.
— Как? Никто из моих земляков вам еще об этом не рассказывал?
Левандовский молча покачал головой.
— Это началось до войны. Доктора Смоленского причисляли у нас к так называемым прогрессивным, левым. Нет, коммунистом он не был! Типичный либеральный интеллигент, каких в то время было много. Он был членом демократического клуба, и на этой почве мы с ним нередко ссорились. Я представлял государственную власть, которую доктор Смоленский упрекал во многих грехах. Примерно за год до войны в больнице, где работал доктор Смоленский, одного молодого канцеляриста обвинили в злоупотреблениях. Сейчас в ходу словечко «недостача», а тогда применялось более сильное определение: «растрата». Там речь шла о мелкой краже. Да и доказательств не хватало. Молодой человек отрицал свою вину, а доктор Смоленский заявил, что дирекция больницы с предубеждением отнеслась к пролетарию — молодой человек был из простой семьи. Смоленский из своих средств возместил больнице понесенные убытки, утверждая, что канцеляриста обманули при выплате жалованья. Среди интеллигенции нашего города дело горячо обсуждалось, а «герой» быстренько собрался и уехал то ли во Львов, то ли в Варшаву. Все это происходило на моих глазах. А продолжение я узнал со слов друзей, когда вернулся на родину, то есть уже после войны. Тот молодой человек вновь появился в городе вскоре после прихода немцев. Доктор и его дочери обрадовались ему как другу. Он сказал им по секрету, что прибыл из Варшавы в качестве представителя польского подполья. И с помощью энергичных дочерей доктора стал собирать молодежь. Девушки, воспитанные в патриотическом духе, как нельзя более подходили для такой деятельности. Они организовали нелегальные группы, в это были замешаны и родители. Молодого человека мало кто знал, он соблюдал строжайшую конспирацию, держался в тени. А через несколько месяцев ночью в квартиру доктора Смоленского ворвались гестаповцы. Они арестовали доктора, его супругу, одну из дочерей. Чудом спасся сынишка, который, говорят, спал отдельно в маленькой комнатушке. Гестаповцы в темном коридоре не заметили двери в эту каморку, где притаился перепуганный мальчуган. Вторая дочь через окно выскочила в сад и пробралась в соседний дом. Она тоже спаслась, и именно она способствовала разоблачению провокатора. Того самого молодого человека, который предал своего благодетеля. В ту ночь взяли многих. Другие подпольные организации приговорили провокатора к смерти. В него, говорят, стреляли, но он остался в живых…