— Неужели действительно сто два года? — спросила Алдона, любовно прикасаясь к поверхности шара.
— Почти сто три — старт был в январе.
— Ты знаешь, я совершенно не представляю себе, как мы подойдем к ним, как начнем разговор…
— Я тоже не представляю, но знаю, что подойдем и начнем.
— Они ведь еще не говорили на интерлинге?
— Ничего, — успокоила Рита. — Тогда тоже были международные языки, хотя и не всемирные: русский, английский… Как-нибудь договоримся.
Алдона все так же поматывала головой, прикусив губу и расширенными прозрачно-серыми глазами глядя на радиомаяк. Рита поднялась, устав сидеть на корточках. За рощей зонтичных, как огромный трудолюбивый бегемот, ворочался перемазанный грязью Усагр, извергал пенистую строймассу и укатывал ее в виде гладкого пола. Живо покончив с этой работой, переменил программу и поставил на пол свежевыращенную гибкую кровать…
Отвернувшись от Усагра, Рита увидела подругу, лежащую на спине под деревом, и, недолго думая, пристроилась рядом. Так лежали они, время от времени принимаясь обсуждать нюансы встречи, пока не совершились вокруг них главные события этого дня. Быстрое солнце Аурентины сползло к местному западу; возня Усагра стала невидимой, поскольку он возвел стены и крышу дома вокруг себя и теперь «доводил» внутреннюю отделку; и, наконец, в зеленоватом сумеречном небе, чудь тронутом мазками фиолетовых облаков, зажглась пламенная, пляшущая, стреляющая иглами звезда.
И Рита с Алдоной опять бежали, срываясь в овраги, забитые массой травы и вьюнков, — им, непривычным к посадке кораблей с горючим топливом, казалось, что звезда падает прямо на них. А она, пробившись в плотные слои атмосферы, подала голос, такой же подавляюще-вещественный, как грубая сталь радиомаяка, и скоро стала ослепительным полыхающим горном. И свирепое палящее дыхание звезды заставило зажмуриться девушек, спрятавшихся в зеленой и красной, лиственной и цветочной толще оврага. Только Усагр, уже выползший из недр своего плоского одноэтажного детища и отливавший последнюю флуорпанель, не обращал внимания ни на порывы раскаленного ветра, оголявшие рощу, ни на тяжкий спуск рвущейся огненной массы, держащей на себе круглый обгорелый обелиск…
…Веллерсхоф постарался отдать приказ о выключении планетарных сопел как можно более будничным «командирским» тоном, но сделал это против воли со слезой в голосе… Прекратилась крупная дрожь, вот уже третьи сутки днем и ночью потрясавшая стены и перекрытия светолета. Резкое ощущение невесомости, словно в оборвавшемся лифте, прокатилось от ступней до горла и пропало, поскольку включился имитатор тяготения. Веллерсхоф поднялся из-за селектора и вдруг, подавив желание заорать во всю глотку, бросился в объятия первого навигатора. И навигатор, превратившийся за время полета из хрупкого, с девичьей кожей восемнадцатилетнего паренька в грузного залысого дядю, отчаянно прижался к щеке Веллерсхофа, плохо выбритой из-за тряски торможения.
В кольцевом коридоре жилого корпуса «Титана» распахивались двери, крики и смех катились по ожерелью кают. Навигаторы и программисты, наладчики, энергетики, врачи, связисты, механики, члены научной экспедиции — двадцать семь мужчин и женщин целовались, плясали, откупоривали бутылки, заготовленные еще на Земле, и расплескивали вино, состарившееся во время полета, на гигиенические псевдопаркеты, на устройства ввода, на луковые перья и укропные кисти осточертевшей оранжереи. Вполне естественно, что в эти минуты острого, обморочного счастья никто не вспоминал ни о четверых мучительно погибших в пути, ни о болезнях и ранах, которые, безусловно, не позволят вернуться еще нескольким членам экипажа, ни, наконец, о неизбежности долгого обратного полета. Цель была достигнута! Но, увы, годы возвращения не обещали быть менее изнурительными и чудовищно опасными, чем четырнадцать световых лет, с той лишь разницей, что теперь экипаж составляют не упругие, веселые, идеально здоровые юноши и девушки, а израненные, усталые люди, которым под сорок и за сорок.
Впрочем, опасности хранил не только обратный путь. В черно-синем мареве голоэкранов, как диковинные океанские рыбы в аквариумах, плавали изображения вожделенного мира. Первые пять планет были мертвыми и растрескавшимися, как глиняные шары, обожженные неистовым гончаром — высокотемпературным бело-фиолетовым солнцем. До шестой планеты, удаленной от светила на расстояние вдвое большее, чем последняя из пяти мертвых, раскаленный ураган долетал только теплым ветром. Словно ласковый круглый одуванчик, серебрилась перед землянами Шестая, и сквозь толстую пушистую атмосферу сияли голубизна и зелень. Приземлившись и найдя жизнь, — кто знает, не разумную ли? — члены экспедиции Веллерсхофа полностью оправдали бы свой страшный перелет, и даже дорога домой показалась бы не такой тягостной. Никто не сомневался, что начальник разрешит сбросить исследовательскую ракету. Однако природа Шестой, так уютно выглядевшей на расстоянии двадцати тысяч километров, могла приготовить и более жуткие сюрпризы, чем пустой космос.