«Что я плохого сделала этому Андрееву? С работы бы сняли, штраф бы какой наложили, а то рапорт, дело! А это что? Акт контрольной закупки. Ой, купили у Лельки сто грамм коньяка, незаметно вынесли из буфета — и на экспертизу. А это что за протокол? Допрос нашего директора. Работала Носова хорошо. Конечно, неплохо. Целый день на работе. Предупреждения делали… Когда делали? Нужно было контроль осуществлять, может, и не дошли бы до такой жизни. А они — предупреждения… А вот допрос Лельки! Что она там наговорила? — И вновь зашевелила губами, прочитывая строчки протокола. — Правильно, что не сознается, молодец!»
Она внимательно прочитывала следственные документы, водя пальцем по строчкам. Когда слово не понимала, показывала Шесталову, тот зачитывал его вслух, и Клава, шевеля губами, читала дальше.
«А это что? Ой, батюшки, допрос Носова Виктора Степановича, Витюхи, ее благоверного! Что он там наговорил? Поди, сдуру что и сболтнул! Нет, все пока верно. Да, живем третий год. Лишних денег не было, зарплату отдавал жене. Держи карман шире! А водку на что покупал? С родственниками жены не дружил. Да кто с тобой дружить-то будет?! Выпьет, такую чушь понесет, слушать тошно. Мать в прошлое лето: «Витенька, покушай, Витенька, попей!» Одних яиц утром по десять штук съедал. Хоть бы гвоздь в доме забил, силищу некуда девать. Вот здесь молодец. Жена домой грелок не приносила! Одна была для лечения, других не видел. Те, что нашли при обыске, принадлежат жене. Вот зараза, так и знала — подведет, не поддержит. Не мог что-нибудь сказать!»
Она задумалась, стала лихорадочно придумывать оправдания, но ничего путного в голову не приходило. Стало обидно оттого, что она будет осуждена, а он в это время новый костюм наденет и с какой-нибудь задрыгой в кино пойдет. «Копила к празднику на свои, кровные». Клава платочком вытерла глаза, шмыгнула носом.
«Чем занималась жена? Не знаю», — продолжала она читать. — Знает, все знает! Откуда деньги взяли для кооперативной квартиры, за какие гроши вещи купили? На его зарплату? Не знает! Нашел ответ! Не мог сказать — накопили. Не пили, не ели, все копили. Мог сказать: родственники помогали. Тоже мне муж — объелся груш! Разведусь я с ним. Ой, следователь спрашивает о деньгах. Нет денег. Нет. Вот молодец! Значит, деньги целы! — И она облегченно выдохнула. — Только бы поменьше дали. Отбуду, с копейкой не пропаду!»
И как-то сразу в следственной камере стало светлей, на душе веселей. Клава украдкой взглянула на следователя. Тот, но поднимая головы, внимательно читал какую-то бумагу.
«Молодой еще, чтобы такую ответственную работу ему поручать, — со злорадством подумала она. — А все-таки Витюха неплохой. Может, и не нужно его терять, пока под стражей. Не плюй в колодец — пригодится… Да откуда он знал, сколько у меня денег и где они?! Не дура, знала, где прятать. А деньги ему доверять нельзя».
— Евгений Александрович, я вот читаю дело и все думаю, думаю. Жизнь прожила честно, в милицию не попадала. Так не лучше было бы просто остановить нас, ну а… Ведь тюрьма — это срамота какая.
Следователь оторвался от бумаг, не торопясь достал пачку сигарет, выбрал одну, покрутил, размягчая табак, сказал, подумав:
— Полагаю, что предупреждать вас было бессмысленно. Ну как вам объяснить… Один умный человек говорил: «Сначала конфетка, потом конфетка с ромом, потом ром с конфеткой, потом…» Мы все взвесили. Знаете, есть заболевания, лечить которые можно только решительными действиями, например, чуму или холеру. У вас же слишком запущенная болезнь. Вот и решили провести операцию, хирургическое вмешательство…
— Ну что же мы вам плохого сделали, что у нас, тыщи? — закричала она.
Следователь промолчал, вновь уткнувшись в бумаги. Клава раскрыла дело на несколько листов вперед.
«А это что? Протокол обыска у Поповой?» Торопливо открыла следующий лист и увидела приклеенную фотографию.
«Подушка! Деньги в целлофане! Кольца, цепочки! Значит, нашли, забрали, обобрали!..»
И следственный изолятор огласился истошным криком. Она бессильно уронила голову на колени, закрыла лицо руками, неразборчиво заголосила. Так в деревнях кричат по без времени погибшему, когда ничего не изменишь, не поправишь, не вернешь.
Жорж СИМЕНОН
МЕГРЭ В МЕБЛИРОВАННЫХ КОМНАТАХ [11]
Расследование по делу об ограблении небольшого кабачка привело комиссара Мегрэ к меблированным комнатам мадемуазель Клеман, в которых проживал один из предполагаемых преступников — Паулюс. Его розыск ничего не дал, и тогда Мегрэ оставляет наблюдать за меблированными комнатами инспектора Жанвье. И вот поздним вечером неизвестно откуда раздавшийся выстрел тяжело ранил Жанвье, и к делу об ограблении кабачка прибавилось еще одно. Перед Мегрэ встали вопросы: кто стрелял и зачем? Чтобы найти ответ на них, он поселяется временно в меблированных комнатах и вскоре обнаруживает Паулюса под кроватью мадемуазель Клеман. Но он ли стрелял в Жанвье?…
Таково краткое содержание предыдущих глав.
Глава шестая, где речь пойдет о беззащитной женщине, лежащей в постели, и о комиссаре, который становится свирепым
В сущности, ему нужно было придать себе смелость. Уже в последние дни, когда он был вынужден беспокоить супружеские пары, мирно поглощавшие суп, и задавать вопросы, ему было не по себе. Мадам Бурсико он знал только по частям: сначала заметил в окне ее обнаженную руку в первый день, когда уезжал ее муж, потом увидел ее лицо и очертания худого тела под простыней. У нее, казалось, не было возраста: исхудалое бледное лицо походило на лики святых, и он с неловкостью вспоминал два-три случая, когда их взгляды, брошенные через улицу, встретились. Знала ли она, кто он? Или просто принимала за нового жильца мадемуазель Клеман? Говорила ли о нем консьержка, когда убирала ее комнату?
У мадам Бурсико были маленькие темные глаза, и, казалось, в них сконцентрировались все ее жизненные силы. «Вы крупный и сильный мужчина, вы здоровы, вы можете ходить по улицам, а проводите все свое время здесь, облокотившись на подоконник и разглядывая бедную больную женщину, как будто это какое-то волнующее зрелище!»
Может быть, она этого совсем и не думала. Возможно, все это существовало только в воображении Мегрэ.
И все же ему было неприятно подниматься к ней, и он все оттягивал этот момент, ждал, когда она закончит обед, который отнесла ей консьержка. Мадам Келлер должна была осторожно предупредить ее о предстоящем визите как о не имеющем особого значения, сказать, что Мегрэ зайдет к ней просто для порядка.
Он ждал, думая, что консьержка после обеда будет убирать комнату, менять простыни, наволочки.
— Еще рюмку! — заказал он.
Мегрэ вышел из бистро, когда почувствовал, что согрелся. Через улицу он увидел возвращавшуюся домой мадемуазель Изабель. Она весело ему улыбнулась. Вот эта уж здорова, полна жизни, полна…
С чего это ему пришла в голову такая мысль? Он принялся набивать трубку. Потом сунул ее в карман, вспомнив, что собирается посетить больную, и нахмурился при мысли о том, что ему довольно долго не придется курить.
Он поднялся по лестнице, постучал в дверь, из-под которой пробивался свет лампы, хотя на улице еще было светло.
— Войдите!
Это была консьержка. Она открыла ему дверь. На стуле, обитом красным бархатом, стоял поднос. Больная выпила только половину бульона и поковыряла вилкой второе — нечто похожее на пюре.
— Мне неловко вас беспокоить, мадам Бурсико…
Он не ошибся. Консьержка положила чистые простыни и переменила больной ночную рубашку. Мадам Келлер даже причесала ее. В темных с проседью волосах еще видны были следы гребенки.
Мадам Бурсико сидела на постели и костлявой рукой показывала ему на кресло, стоявшее у изголовья.
— Я пойду вниз, мадам Франсуаза. Я приду пожелать вам спокойной ночи, когда комиссар кончит разговаривать с вами. Главное, повторяю, не волнуйтесь.