Я сел напротив.
— Какие вопросы?
— Первый: номер газеты?
— «Днес» от 16 апреля тридцать пятого.
— Текст поминания?
— Он не имел значения. Что открытка получена, я узнал по надорванному левому уголку. Это означает; через три дня здесь же.
— А если не придут? Или что-нибудь помешает?
— Тогда каждый вторник с десяти до десяти тридцати на улице Царя Калояна.
— Вас знают в лицо?
Я растопырил ладонь и демонстративно пересчитал пальцы. Загнул четыре.
— Сдается мне, что вопросов должно быть три?
Петков засмеялся, принимая шутку.
— Не скаредничайте.
— Да нет, валяйте, вы здесь хозяин. О чем вы спросили?
— Знают ли вас в лицо?
— Не думаю…
— Предполагаете или уверены?
Он говорил с таким напором, что меня разобрало зло.
— Я не господь бог!
Петков приподнял бровь, но промолчал.
— Пусть так… Сейчас я уеду, а вам принесут завтрак.
А потом мы снова встретимся, и, как знать, не удивлю ли я вас кое-чем?
Он сделал паузу, улыбнулся — ни дать ни взять прежний Атанас Петков, хорошо знакомый мне по застолью.
— Не гадайте, Багрянов. Не нужно… Потерпите часок и все узнаете. А пока — приятного аппетита!
…Час уже истек, а Петкова все нет и нет. Соответственно нет и обещанного им сюрприза. Я сижу в одиночестве и думаю об этом, и еще о том, что или я полный профан, или же сюрприз, обещанный Петковым, не такой уж секрет для Слави Багрянова, каким представляется заместителю начальника отделения В. Впрочем, гадать нет смысла: рано или поздно все в этом мире становится на свои места.
9
Завтра истекает срок.
Завтра кто-то, кого я не знаю, войдет в условленное время в модный магазин на улице Царя Калояна и, не найдя там человека в макинтоше из серой английской шерсти и с «Зорой», торчащей из левого кармана, постоит у прилавка в глубине, купит галстук или коробку носовых платков и удалится, чтобы никогда больше не прийти сюда, ибо мое отсутствие в переводе с языка символов на болгарский скажет, кому надо, что человек в макинтоше провалился.
Голова… У меня ужасно болит голова. И губы — не мои губы. Они вспухли, стали огромными; я пытаюсь облизнуть их, но не могу. Марко и тот второй — его зовут Цыпленок — на славу отделали меня в подвале. Им помогал неуклюжий детина со сплющенными ушами боксера. Для начала они завели мне руки назад, стянув их колодкой,[5] а затем без долгих разговоров пустили в ход дубинки. Я корчился на бетонном полу, и вонь — одуряющая вонь свежевычищенных ботинок — душила меня. Дубинки врезались в спину, почки, полосовали шею и крестец. Все трое били размеренно, сменяя друг друга, а когда Марко — старший — сказал: «Хватит», — соли возле стены на корточки и закурили. Покурив, Цыпленок встал и нехотя, без особой силы, раза три тюкнул меня лицом об пол.
— Эй, — негромко сказал Марко. — Нашел забаву.
Я с трудом повернул голову и увидел лицо детины с примятыми ушами. Он упирался подбородком в колени и смотрел на меня как на вещь. Или как на покойника.
Сейчас я вспоминаю все это и радуюсь, что жив… Я лежу на спине, прихлестнутый двумя парами наручников к железной кровати. Ноги привязаны к спинке. Матрас и подушка убраны, и круглые пружины впиваются в ребра.
Я лежу и жду. Чего?
Судя по шагам и шорохам, доносящимся сверху, Петков и его люди собрались в угловой гостиной первого этажа. Я недаром потратил полтора часа на осмотр дома и помню наизусть каждый закоулок. Признаться, я немало этим горжусь, ибо архитектор, строивший виллу, по-моему, задался целью доказать, что смысл и искусство несовместимы. Ход в ванную он устроил из оранжереи, а на втором этаже — между кухней и залом с антресолями — разместил две треугольные комнаты без окон. Любопытно, зачем он все-таки соорудил этот хаос?… Впрочем, бог с ним, с домом! Гораздо больше меня волнует другое: чем занят Петков и не готовит ли он очередной — третий по счету — сюрприз?
Говоря по совести, я сыт первыми двумя.
Даже более чем сыт…
…Петков — вопреки обещанию быть через час — приехал на виллу с опозданием. И не один, а в сопровождении короткопалого субъекта с фонендоскопом в кармане пиджака и саквояжем в руке. «Заждались?» — спросил Петков без выражения и подтолкнул меня к окну. «Раздевайтесь… Осмотри его, Фотий».
Я разделся, и эскулап выстукал мою грудную клетку, пощупал пульс. Пальцы у него были холодные и толстые, как каротель. «Дышите!» — буркнул врач и, игнорируя фонендоскоп, припал ухом к моей груди. «Не дыши!» Пока я послушно выполнял команды, Петков скучал в кресле и курил, стряхивая пепел куда попало. «Садись!» — сказал врач и достал коробку с прибором, похожим на градусник. Давление, слава богу, мне измеряли и раньше, но сейчас — не знаю почему — мне стало не по себе… «Сто двадцать на семьдесят…» Врач сложил фонендоскоп, захлопнул крышку коробки. Затолкал их в саквояж.