Поневоле я привык к долгим купаниям. Мне памятно озеро с торфованной темной водой, влажные корни, скреплявшие крутой берег, остров с поваленной ветром елью, сморщенный лик опрокинувшегося солнца.
Иногда яподавался к морю и проводил в воде два-три часа.
Кожа мояпокрывалась кристалликами соли, и мне казалось,
что это должно излечить меня. Но страхи — тень сердечной бо
ли — посещали меня. Я боялся за Ирину, за себя, за друзей,
ловил себя на мысли, что постепенно, но верно забываю ее...
Валентину. Нет, не лицо — слова, голос, оттенки ее кожи, цвет
туфель. v
Как-то я поднялся вверх по течению безымянного ручья. Шел долго-долго. Солнце скатилось к морю, которое вдруг открылось с высоты перевала. Здесь ручей почти иссяк: от него осталась чистая струя, выбившая в камне ванну. Я разделся и шлепнулся
26
в воду. Она обожгла меня, но было приятно. Я окунулся с головой, выскочил на плоский камень, растер кожу ладонями. И опять нырнул в ледяную купель. Потом жадно ловил последние лучи, и мне не хотелось уходить с этого места. Я оделся и присел на поваленное дерево. Распадок, в котором яоставил эль, казался синим. Только самые высокие деревья поднимали зеленые головы, ловившие столбы предзакатного света так же старательно, как и я. Стало легко, ключ был не только кристально чистым, но, пожалуй, целебным.
Солнце расплющилось и скрылось.
Где-то послышались голоса. Выше и чуть в стороне. Там потрескивал костер; подобравшись ближе, на звук, я увидел жаркие угли в каменном очаге, ровное пламя и столб дыма. А поодаль от костра — молодые лица, закопченные, темные от сажи и- золы руки, и паренек с гитарой... Боже мой, что он пел! «Осторожней, друг, ведь никто из нас здесь не был — в таинственной земле Мадагаскар!» Киплинг. Подумать только!
Их было шестеро. И они не заметили меня. А я не хотел выходить к ним из зарослей стланика: пусть уж сами по себе, что мне до Киплинга. Конечно, я мог им рассказать о том, что стал любить старые вещи: фарфор со стершимся рисунком, книги в пыльных переплетах, выцветшие сорочки и старомодные галстуки. Возможно, мы нашли бы общий язык.
Я подумал с двухсотом поколении. Шесть-семь тысяч лет назад люди оставили первые памятники культуры, дошедшие до наших дней. Пусть на каждое поколение приходится тридцать с небольшим лет. Тогда и получается эта цифра, очень занятная, — ведь двести поколений не так уж много. Скорее мало. Мы привыкли мыслить астрономическими категориями, а слово «эволюция» ассоциируется чуть ли не с геологическими ммллионолетпими процессами. А тут всего-навсего двойка с дву-мп нулями — можно было бы уместить целую ветвь родословного дерева па одной-единственной странице.
Но я относился скорее к поколению предыдущему, от истоков цивилизации до него сто девяносто девять рождений и смертей. С другой стороны, нас как будто бы ничто не разделяло. Хотел бы я все же понять, чем дышит двухсотое поколение, предоставленное самому себе. Это и удерживало меня от того, чтобы тут же присоединиться к веселой ватаге у костра.
Один из них бродил, собирая сучья, древесную ветошь, серые от дождей коряги. Он прошел в трех шагах от меня, но не заметил... Был он высок и худ. У гитариста круглое, широкое, светлое лицо, тонкий рот, выпуклые глаза, вьющиеся волосы цвета спелого овса. Взгляд серьезный, сосредоточенный, и это долго обманывало меня, я думал, что незатейливые песни — это и есть он сам... Лишь позже я уловил незаметный переход: по нескольку минут он как бы вживался в песню — в мелодию и слова, молчал, думал, сложив руки, сдвинув брови. И вот брал гитару, сжимал ее, и все движения были с этого мгновения сильны, быстры, уверенны, а голос ясен, чист, звучен. И все же это была игра. Но не он сам.
Третий был темноволос, зеленоглаз, с лицом, точенным из светлой бронзы, с тонкими пальцами — они сжимали колени. Они погружались в полусумрак: послезакатный свет, слабел с
27
каждой минутой, и костер тоже угасал. К огню приблизился первый и бросил охапку хвороста на угли. Дым, пламя, свет.
Я увидел трех девушек.
Две из них рассеянно слушали, одна смотрела, как плясали искры над огнем, и думала о своем. Я вгляделся, лицо показалось очень знакомым. Темные раскосые глаза, тюркские скулы тонкие брови вразлет: Силлиэме! Это была она. Воплощение покоя и неподвижности. Только глаза делали ее лицо живым — сейчас они были похожи на прорези в маске. И вдруг порывистое, резкое движение, взмах рукой в такт мелодии, смех, белозубая радость — и я узнал ее окончательно, такой она была на севере, когда я познакомился с^ней.
Ей тогда было девятнадцать, значит, сейчас только двадцать два. Но тогда она казалась взрослее. -Интересно. О чем бы я с ней сейчас говорил?
О чем задумалась, Силлиэме?.. Помнишь ли твоего давнего гостя? Там, на севере, костры ярче, они как зарницы. Сухие, хрупкие ветки лиственниц вспыхивают как порох. И не дымят. Пламя ровное, легкое, гудящее. От огня к огню — лыжный след. А снежные сопки точно нарисованы; едва намечены в памяти их мягкие контуры.
Если закрыть глаза, я и сейчас вижу лыжню. Оленей с бар-, хатно-заиндевелыми рогами у окна. Скрип полозьев.
Вот о чем она мечтала тогда: о Солнцеграде, о проекте, о работе вместе с Ольмнным. Кажется, так. Теперь вот заговорили. О чем?
Я услышал об Арктическом кольце жизни. О Великой Сибирской полынье. В ледовых просторах океана — синие озера. Там никогда не замерзают обширные участки^ Открытая вода в сердце Арктики... Женя видел их своими глазами.
Есть еще Восточно-Таймырская полынья, — добавила Сил
лиэме, — и другие... где кончается шельф,, далеко от берега. Ма
териковый склон поднимает из глубины теплую воду во время
приливов. А там, где находятся подводные хребты, приливное
течение разрушает льды в самые сильные морозы. Это совсем
особая географическая зона.
Нет, из Таймыра не получится Мадагаскара, — сказала одна
из девушек. — Даже после Солнцеграда в это трудно поверить.
Пусть когда-то были тропики, но тогда и земная ось была на
клонена совсем под другим углом, и океаны соединялись друг
с другом широкими проливами. Все, все не так, как сейчас.
Дело не в тропиках, — заметил гитарист, — пустыня ни к
чему, вот о чем речь.
Там не пустыня, а птичьи базары!
Природа вынуждает птиц гнездиться там, где есть корм,—
сказала Силлиэме. — На птичьем базаре птенцы реже гибнут от
холода. Когда рядом другие птицы, теплоотдача меньше. А вот
на острове Врангеля гнездится всего шесть пар воронов. Птица
всеядная, и всё равно зимой трудно. Пустыня! Вот если бы
весь Северный Ледовитый превратить в кольцо жизни!
Я читал, — сказал Женя, — что из-за потепления климата
многие птицы уже гнездятся на градус севернее. Чайки, свия
зи... Силлиэме, подскажи... да... морские чернети, люрики, луго
вые коньки... кайры, бакланы...
28
Птицы стали прилетать раньше. Дней на десять-двадцать.