— Великий князь, и в результате ты лишишься десяти тысяч своих воинов. И у тебя для похода на Русь остается только сорок тысяч. А ведь ты не обменялся с московским Дмитрием еще ни одной стрелой, ни одним ударом меча…
— Пусть так, боярин. Но и с сорока тысячами моих воинов я отвлеку на себя десятки тысяч русичей. Разве это не будет помощью Мамаю?
И тогда в голосе Адомаса зазвучал металл.
— Великий князь, ты говоришь и думаешь только об Орде и о Мамае. Ты все твердишь о помощи татарскому хану, а представляешь ли ты, чем может обернуться эта помощь для тебя самого? Ты говоришь, что на Псковщине стоят пятнадцати тысяч русичей? Да, там стоят русские дружины, но во главе их полурусич-полулитовец — твой родной брат князь Андрей Полоцкий. На Брянщине стоят двадцать тысяч русичей, а их главный воевода опять-таки полурусич-полулитовец — твой родной брат князь Дмитрий Трубчевский. Не тысячи русских
воинов на востоке твои враги, великий князь, а эти двое, такие же сыновья старого Ольгерда, твоего отца, как и ты сам, — князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи. И опаснее этих врагов у тебя нет никого.
Великий князь вздрогнул, его лицо исказилось ненавистью, сложенные на груди руки сжались в кулаки.
— Боярин, ни слова об этих предателях, — прохрипел он. — Ни слова, прошу тебя…
Адомас внутренне рассмеялся, он всегда рассчитывал свой удар так, чтобы тот был как можно точнее и болезненнее. Он не ошибся и сейчас. Великий князь не мог терпеть даже упоминания о своих родных братьях, православных князьях Дмитрии и Андрее Ольгердовичах, вскоре после смерти их отца, прежнего великого литовского князя Ольгерда, перешедших на службу к московскому Дмитрию и ставших князьями в Брянске и Пскове. А сколько литовских и русских князей и бояр с менее известными именами тоже откололись от Литвы, признав над собой руку великого московского князя!
Глаза Ягайлы сузились от злости, по лицу пошли красные пятна.
— Проклятые изменники, из-за зависти ко мне и моему титулу они переметнулись к московскому Дмитрию.
— Нет, великий князь, не зависть к тебе заставила их покинуть Литву и уйти к Дмитрию. Их матерью была русская княгиня, с ее молоком они впитали любовь к Руси. Они с детства выросли в православии. И если ваш отец и ты видели в Руси врага и шли на нее с мечом, то они видели в ней друга и звали к союзу с ней. Они хотели, чтобы Русь и Литва, как две сестры, стояли вместе и против ордынского грабежа на востоке, и против папского нашествия на западе.
— Я согласен, что московский Дмитрий сделал хороший ход, выставив против меня моих же братьев. Но почему я должен бояться их, а не они меня?
— Великий князь, вы все трое сыновья Ольгерда. И пусть у вас были разные матери, но вы росли и воспитывались вместе, у вас были одни и те же друзья. Сейчас эти друзья детства стали литовскими князьями и боярами, твоими воеводами и придворными. Знаешь ли ты, что творится у них в душе? Чью сторону примут они, потерпи ты хоть малейшую неудачу в своей борьбе с Русью? И тогда я не знаю, на голове какого из сыновей старого Ольгерда очутится его корона.
Ягайло промолчал и отвернулся к окну. Затем снова донесся его глуховатый голос:
— Ты прав, боярин, я согласен с тобой. И давай больше не будем бередить старые раны.
— Хорошо, великий князь. Но помни следующее. Татарский Мамай будет сражаться только с Русью и московским князем
Дмитрием. А ты обнажаешь меч против своих родных братьев, соперников на место великого литовского князя. И если Мамай, потерпев неудачу, лишается только богатой и лакомой добычи, то ты можешь потерять Литву и, возможно, жизнь. Помни всегда об этом, великий князь.
Адомас замолчал, и некоторое время в комнате висела тишина. Но вот фигура великого князя, неподвижно стоявшего у окна, сдвинулась с места, он снова сел за стол, подпер голову руками, его глаза остановились на стоявшем возле двери Адомасе.
— Я воин, боярин. Никто даже из моих врагов не упрекнет меня в трусости или неумении воевать. Но политика не моя стихия. Так скажи сейчас, что делать мне, великому князю Литвы, у которого со всех сторон только враги, а единственный союзник и друг — татарский хан, с которым не сегодня, так завтра я сам буду вынужден скрестить меч.
Огонек торжества мелькнул и тотчас погас в опущенных глазах боярина, волна радости разлилась по его телу, сразу притупив никогда не затихающую боль.
— Великий князь, я прошу тебя только об одном — не торопись. Влезть в драку всегда легче, чем выбраться из нее. Хан обещал прислать к тебе гонца, жди его, выслушай, что он скажет, и лишь тогда решай, как тебе поступить. А пока не спускай глаз со своих братьев, потому что неспроста стоят они на нашем порубежье. И запри на крепкий замок свои границы. Не торопись и жди…
4
Не только литовский князь Ягайло и его боярин Адомас ждали гонца из Орды. На несколько сот верст южнее, на той черте, где море северных лесов переходит в безбрежное раздолье южной степи, на вершине высокого кургана лежали трое. Одним из них был сотник князя Данилы Андрей, другим — московский сотник Григорий, пришедший в Литву вместе с Боб-роком. Третьим же был атаман той бесшабашной и воинственной, не признающей никого на свете свободолюбивой южнорусской вольницы, которая в то время начала формироваться на славянском порубежье со степью и которая через столетие войдет в историю всей Европы под именем казачества.
Над их головами высилась наскоро сложенная из бревен и жердей сторожевая вышка, на верху которой попеременно днем и ночью дежурил кто-то из дружинников сотника Андрея. У подножия кургана расположились остальные дружинники и несколько десятков людей атамана Дороша.
Все они тоже ждали гонца из Орды. Оба сотника хорошо помнили слова Боброка и князя Данилы, сказанные им на прощание. Несметные полчища хана Мамая уже двинулись на Русь и остановились у впадения в Дон реки Воронеж. Там Мамай решил разбить свой лагерь и собрать воедино все свое разноплеменное и разноязычное воинство. Оттуда, из его ставки в устье Воронежа, несколько дней назад им посланы гонцы к своим союзникам — рязанскому князю Олегу и великому литовскому князю Ягайле. Содержание посланных им грамот выведать не удалось, но как это сейчас нужно Руси! Как необходимо знать, куда и какими силами собирается идти Мамай, когда он намерен выступить, как планирует использовать войска своих союзников.
И поскольку людям боярина Боброка не удалось узнать содержание грамот в Орде, обоим сотникам было приказано перехватить гонца, везущего послание в Литву.
Дозорные прискакали лишь на шестой день, к вечеру. Усталые, запыленные, с провалившимися от бессонницы глазами, с потрескавшимися на ветру губами. Они соскочили с коней у подножия кургана и, разминая затекшие от долгой скачки ноги, двинулись к сторожевой вышке. Но атаман и сотники уже сами спешили им навстречу.
— Ну? — строго спросил Дорош у старшего из них.
— Скачут, атаман, — еле слышно ответил тот. — Сотня их. Идем за ними от Гнилого ручья.
Дорош нахмурил брови, недоверчиво посмотрел на дозорного.
— А ничего не путаешь, казаче? Уж больно далеко они влево взяли. Как будто не в Литву, а в Польшу скачут.
— Они это, атаман, знаю я их проводника. Местный нагаец, давно в ордынских да литовских тайных делах замешан. А влево взяли потому, что боялись встретить московские дозоры, что вокруг Дона по степи рыщут. Мы сами их несколько раз видели.
— Сотня? — переспросил Андрей, попеременно глядя то на дозорного, то на Дороша. — Маловато что-то. Такая грамота и одна сотня охраны.
— А зачем больше? — спросил Дорош. — Главное для них — скрытность, а в таких делах чем меньше людей, тем лучше. Не на свои сабли, а на быстрых коней рассчитывают они.
— Идут каждый о двуконь, — продолжал дозорный. — Днем спят, скачут только ночью. Опередили мы их не больше чем на два перехода.
— Где ждать их? — нетерпеливо спросил сотник.
— От Гнилого ручья на Литву две дороги. Когда станет ясно, какую они выберут, наши еще гонца пришлют. Они сейчас за степняками по следу идут.
— Не упустим?
— Никто лучше нас не знает этих мест, — улыбнулся Дорош. — Мы здесь хозяева. Так что готовь своих кольчужников. Но радость атамана была преждевременной. Около полуночи перед ним стоял еще один дозорный.
— Атаман, в одном переходе от тебя конники Ягайлы, — еле переведя дух и не соскочив даже с коня, залпом выпалил он. — Пятьсот мечей, держат путь в степь, ведут их три проводника-крымца.
Дорош нахмурился, зло дернул свой длинный ус.
— Что скажете, други? — спросил он, глядя на сотников. — Зачем пожаловали литовцы в наши края, что им здесь понадобилось?
— Неужели идут по нашему следу? — предположил Григорий.
— Мне сдается, что не из-за вас Ягайло погнал в степь своих латников, — задумчиво проговорил атаман. — И будь я проклят, если эта полутысяча не идет навстречу нашему гонцу из Орды.
— Сколько бы ни было литовцев и степняков, а грамоту мы должны добыть, — проговорил Андрей. — Не тебе объяснять, что она для Руси значит.
— Есть у меня думка, как оставить их в дураках, — усмехнулся Дорош.
Он подозвал к себе одного из ватажников, приказал сейчас же разыскать и привести к нему сотника Ярему. Через минуту сотник в полном снаряжении стоял перед Дорошем.
— Знаю, Ярема, что хитер ты как ведьмак, а потому умри, разорвись, а задержи литовцев хотя бы на день. Дразни их, не давай ночью отдыха, выматывай их коней, но задержи. Не подведешь, друже?
Скуластое, с плутоватыми глазками лицо сотника расплылось в улыбке.
— Ярема может черта за хвост поймать, а Ягайловых кобыл с галопа сбить ему все одно что по ветру плюнуть.
— Выступишь с рассветом, а сейчас отдыхай.
Когда сотник ушел, Дорош повернулся к Андрею и Григорию.
— И вам, други, советую то же, что и Яреме. Идите и ложитесь, потому что с солнцем поскачем и мы с вами. Пока Ярема будет морочить голову латникам, мы должны отбить грамоту…