Михаил устало прикрыл глаза, прислушался к боли. Она затаилась где-то внутри, изредка давая о себе знать короткими злыми укусами. Не ждал он того подлого удара, не заметил…
Носков подошел к придорожным кустам, где прятался незнакомый парень, крикнул:
— Эй, малый, ты что там затаился? А ну вылазь!
Молчание. Только тлеющий огонек сигареты выдавал присутствие человека.
— Кому говорят — выходи!..
И сразу после этого удар — предательский, подлый… Нет, не сразу. Вышла мать, он что-то крикнул… Что же он крикнул?.. «Мама, зови скорей отца… пусть принесет воды…» Воды!.. Воды!! Воды!!!
Михаил облизал шершавым языком сухие губы, умоляюще взглянул на медсестру. Та медленно покачала головой: нельзя.
…Словно огромное жало гигантской осы внезапно впилось в его живот. В первое мгновение Михаил даже не понял, что произошло. Но преступник с силой рванул рукоятку ножа кверху, и только крепкий армейский ремень помешал сделать рану еще шире…
Носков бежал к дому согнувшись, неловко зажав живот руками, и чувствовал, как горячая и липкая кровь просачивается сквозь судорожно сжатые пальцы. У него еще хватило сил взобраться на крыльцо, но открыть дверь Михаил уже не смог. Перед глазами поплыли огненные круги, ударил в уши тугой набатный звон, и он, задыхаясь, рухнул на ступеньки лицом вниз, жадно хватая посиневшими губами ставший почему-то разреженным воздух…
— Считайте! Считайте дальше! — слышится над головой требовательный мужской голос.
— Шесть… семь… восемь…
Удушливо-сладкий запах эфира мягко обволакивает голову, невыносимо хочется спать.
— Считайте! Считайте! — твердит тот же голос.
— Одиннадцать… двадцать три… четырнадцать…
— Приготовить зажимы! Скальпель! — Это было последним, что услышал Михаил перед тем, как погрузиться в долгий операционный сон…
Меня будит длинная заливистая трель звонка, я открываю глаза и слышу деликатно приглушенный голос нашего шофера Геннадия Спирина: «Вы уж не сердитесь, Анна Викентьевна, срочно нужен, меня дежурный послал…»
Мать впускает Спирина в квартиру, ворчливо предлагает раздеться, затем говорит:
— Как хотите, Гена, но без чашки кофе я вас обоих не отпущу. Никуда ваши преступники от вас не денутся!.. — Она отправляется на кухню варить кофе, а я приоткрываю дверь своей комнаты.
— Гена, заходи! Что там стряслось?
— Тяжкое, Дим Димыч! В вашей зоне таксиста порезали. Вчера в двадцать три часа на Гончарной.
— Грабеж? — невольно вырывается у меня.
— Непохоже. Пиджак с деньгами не тронут.
— Свидетели есть?
— Мать таксиста. Видела преступника издали…
— Значит, таксист заезжал домой?..
Тихонько вошла моя старушка, стараясь не греметь посудой, расставила на столе чашки с кофе, тарелки с бутербродами. Видимо, она слышала последние слова Гены — остановилась у дверей, заинтересованно ожидая продолжения.
Я оглядываюсь.
— Ты прости, мама, но у нас чисто служебный разговор. Обещаю: когда раскрутим это дело, доложу во всех подробностях.
Она обидчиво поджимает губы и выходит, плотно прикрыв дверь. Я сыплю сахар в чашку, придвигаю сахарницу Геннадию.
— Давай дальше! Кто осматривал место происшествия?
— Следователь и Волков. В его дежурство случилось…
— Приметы преступника?
— Очень слабенькие. Среднего роста, худощавый, волосы русые. Был одет в светлый плащ…
Я раздумываю, о чем бы еще спросить. Воспользовавшись наступившей паузой, Гена налегает на бутерброды.
М-да, приметы, как говорится, среднеевропейские, по таким можно заподозрить чуть ли не треть человечества. Начинать, видно, придется с нуля… Первым делом в больницу к потерпевшему.
На пороге мать сует Спирину пакет с провизией. Безусое мальчишеское лицо сержанта заливается помидорным румянцем: есть такая у него слабинка — любит поесть. И самое удивительное, что при всем своем богатырском аппетите Гена тощ, как кошелек перед зарплатой.
Я впервые в реанимационном отделении, но нашел его быстро — оно расположено у самых больничных ворот. Здесь все продумано: когда решают секунды, на пути к операционной не должно быть лишних метров. На двери лаконично-суровая табличка: «Посторонним вход воспрещен!» Посторонним я себя не считал и потому, не колеблясь, нажал на кнопку звонка. Щелкнул замок, в меня пальнул любопытствующий взгляд молоденькой медсестры.
— Я из угрозыска. Мне нужно срочно повидать раненого таксиста.
— Минуточку, я позову врача…
Медсестра ушла, не забыв захлопнуть дверь. Минут через десять, когда я уже собрался звонить второй раз, в дверях показался сухопарый парень примерно моего возраста. Солидней и старше его делала аккуратная шкиперская бородка, закрывающая верхнюю пуговицу серого с голубоватым оттенком халата. Он ни о чем не спрашивал, только смотрел вопросительно. Я протянул свою книжечку.
Он долго и, казалось, тщательно изучал мое удостоверение, но я по его отсутствующим глазам видел, что мысли врача там, с больными, что мой визит не ко времени и вообще он с трудом понимает, кто я и зачем здесь.
— Агеев, из уголовного розыска, — представился я, пытаясь пробиться сквозь чащобу забот и тревог, обступивших врача.
Он встрепенулся.
— Сеглинь, лечащий врач. Чем могу быть полезен?
— Доктор, мне нужно видеть раненого таксиста!
Его губы непримиримо сомкнулись.
— Это невозможно! Носков в крайне тяжелом состоянии.
— Жить будет?
Он помедлил с ответом.
— Трудно сказать. Потеряно много крови…
Я корректно, но настойчиво оттеснял Сеглиня в коридор, пока входная дверь не захлопнулась за моей спиной.
— Доктор, вы должны понять, этот разговор нам очень важен. Носков — единственный, кто видел преступника в лицо.
Сеглинь покачал головой:
— Боюсь, ваше посещение взволнует больного. Может быть, завтра?
— Доктор, дорога каждая минута! Преступник на свободе, кто знает, каких бед он может натворить…
— Хорошо! — наконец решился он. — В порядке исключения даю вам две минуты. Наденьте халат, я вас провожу.
Раненый лежал в одиночной палате, окруженный сложной аппаратурой из стекла и никеля. Он дышал тяжело и прерывисто, на лбу серебрились мелкие бисеринки пота. Врач промокнул его лоб марлей, сказал негромко:
— Миша, к вам товарищ из милиции. Вы сможете говорить?
Носков с усилием открыл глаза, в них застыла неутолимая боль.
— Спрашивайте, — едва слышно прошептал он.
Я понял, какого труда стоит ему каждое слово, и растерялся, забыв заготовленные вопросы. И тогда он начал рассказывать сам. Шептал он быстро, бессвязно, спотыкаясь на трудных буквосочетаниях. Ему, видимо, необходимо было выплеснуть наболевшее, освободиться от навязчивых образов, засевших в воспаленном мозгу.
— Я чинил машину… поломался рядом с домом… а этот, в плаще… приставал к девушке… замахивался… Пьяный такой… злобный… Я хотел помочь… пошел к ним… Они ссорились… он ее обвинял в измене… Потом… потом… они убежали… Я хотел его… в милицию… вытащил из кустов… И тогда… тогда… он…
Лицо раненого исказила мучительная гримаса, он застонал, заскрипел зубами, заново переживая случившееся. Сеглинь встревоженно приподнялся, движением бровей указал на часы.
Я заторопился.
— Скажите, Миша, вы этого парня встречали раньше?
— Нет… кажется, нет…
— Может, запомнили его лицо? Ведь вы шофер, у вас должен быть цепкий глаз. Что вам запомнилось в его внешности?
Он ответил сразу, видно, лицо преступника навечно отпечаталось в его памяти:
— Баки на щеках… И глаза… Холодные, острые… как буравчики…
Михаил сцепил зубы, подавляя готовый вырваться стон. Сеглинь поднялся, сказал сердито:
— Все! На сегодня хватит!
— Последний вопрос, доктор! Миша, быть может, во время ссоры было названо какое-то имя. Вспомните…